Перейти к контенту
КАЗАХСТАНСКИЙ ЮРИДИЧЕСКИЙ ФОРУМ

"О нас,математиках, говорят как о сухарях!"


Гость ВиК

Рекомендуемые сообщения

Ну, я думаю, "Матрицу" смотрели все...Многие восприняли идею, заложенную в фильме, как откровение.

На самом деле это не так, - Великим давно приходили в голову подобные идеи, и даже более глубокие....

Очень давно искал в Инете эту вещь Станислава Лема, - набирать не хотелось, сейчас вот нашел. Размещаю в несколько сокращенном виде.

Станислав Лем.(С) Из воспоминаний Ийона Тихого:

I. Странные ящики профессора Конкорана

Отрывок

... Тихий, - обратился ко мне профессор, держа руки в карманах  халата,

- вслушайтесь на минуту в то, что тут происходит. Потом я вам расскажу,  -

ну, слушайте же!

    Был он очень нетерпелив - это бросалось в глаза. Едва начав говорить,

сразу хотел добраться до сути, чтоб  побыстрее  покончить  со  всем  этим.

Словно он каждую минуту,  проведенную  в  обществе  других  людей,  считал

потерянной.

    Я закрыл глаза и больше из простой  вежливости,  чем  из  интереса  к

звукам, которые даже и не  слыхал,  входя  в  помещение,  с  минуту  стоял

неподвижно. Собственно, ничего я  не  услышал.  Какое-то  слабое  жужжание

электротока в обмотках, что-то в этом роде, но уверяю вас оно  было  столь

тихим,  что  и  голос  умирающей  мухи  можно  было  бы  там   превосходно

расслышать.

    - Ну, что вы слышите? - спросил он.

    - Почти ничего, - признался я, - какое-то  гудение...  Но,  возможно,

это лишь шум в ушах...

    - Нет, это не шум в ушах... Тихий, слушайте внимательно, я  не  люблю

повторять, а говорю я это потому, что вы меня не знаете. Я не грубиян и не

хам, каким меня считают, просто  меня  раздражают  идиоты,  которым  нужно

десять раз повторять одно и то же. Надеюсь, что вы к ним не принадлежите.

    - Увидим, - ответил я, - говорите, профессор...

    Он кивнул головой и, показывая на ряды этих железных ящиков, сказал:

    - Вы разбираетесь в электронных мозгах?

    - Лишь настолько, насколько это требуется для космической  навигации,

- отвечал я. - С теорией у меня, пожалуй, плохо.

    - Я так и думал. Но это  неважно.  Слушайте,  Тихий.  В  этих  ящиках

находятся  самые   совершенные   электронные   мозги,   какие   когда-либо

существовали. Знаете, в чем состоит их совершенство?

    - Нет, - сказал я в соответствии с истиной.

    - В том, что они ничему  не  служат,  что  абсолютно  ни  к  чему  не

пригодны, бесполезны, - словом, что это  воплощенные  мной  в  реальность,

обличенные в материю монады Лейбница...

    Я ждал, а он говорил, и его седые  усы  выглядели  в  полумраке  так,

словно у губ его трепетала белесая ночная бабочка.

    - Каждый из этих ящиков содержит электронное  устройство,  наделенное

сознанием. Как наш мозг. Строительный материал иной, но принцип тот же. На

этом сходство кончается. Ибо наши мозги - обратите внимание! - подключены,

так сказать, к внешнему миру через посредство органов чувств: глаз,  ушей,

носа, чувствительных окончаний кожи и так  далее.  У  этих  же,  здесь,  -

вытянутым пальцем он показывал на ящики, - внешний мир там, внутри них...

    - Как же это возможно? - спросил я, начиная кое о  чем  догадываться.

Догадка была смутной, но вызывала дрожь.

    - Очень просто. Откуда мы знаем, что у нас именно такое,  а  не  иное

тело, именно такое лицо? Что мы стоим, что держим в руках книгу, что цветы

пахнут? Вы ответите, что определенные импульсы воздействуют на наши органы

чувств и по нервам бегут в наш  мозг  соответствующие  сигналы.  А  теперь

вообразите, Тихий, что я смогу воздействовать  на  ваш  обонятельный  нерв

точно так же, как это делает душистая гвоздика, - что вы будете ощущать?

    - Запах гвоздики, разумеется, - отвечал я.

    Профессор, крякнул, словно радуясь,  что  я  достаточно  понятлив,  и

продолжал:

    - А если я сделаю то же самое со всеми вашими нервами, то  вы  будете

ощущать не внешний мир, а то, что я по этим нервам протелеграфирую  в  ваш

мозг... Понятно?

    - Понятно.

    -  Ну  так  вот.  Эти  ящики  имеют   рецепторы-органы,   действующие

аналогично нашему зрению,  обонянию,  слуху,  осязанию  и  так  далее.  Но

проволочки, идущие от этих рецепторов, подключены не к внешнему миру,  как

наши нервы, а к тому барабану в углу. Вы не замечали его, а?

    - Нет, - сказал я.

    Действительно барабан этот диаметром примерно в  три  метра  стоял  в

глубине зала, вертикально, словно мельничный  жернов,  и  через  некоторое

время я заметил, что он чрезвычайно медленно вращается.

    - Это их судьба, - спокойно произнес профессор Коркоран. - Их судьба,

их мир, их бытие - все, что они могут достигнуть и познать. Там  находятся

специальные ленты с записанными  на  них  электрическими  импульсами;  они

соответствуют тем ста или двумстам  миллиардам  явлений,  с  какими  может

столкнуться человек в наиболее богатой впечатлениями  жизни.  Если  бы  вы

подняли крышку барабана, то увидели бы только  блестящие  ленты,  покрытые

белыми зигзагами, словно натеками плесени на целлулоиде,  но  это,  Тихий,

знойные ночи юга и рокот волн,  это  тела  зверей  и  грохот  пальбы,  это

похороны и пьянки, вкус яблок и груш, снежные метели, вечера,  проведенные

в семейном кругу у пылающего камина, и крики на палубе тонущего корабля, и

горные вершины, и кладбища, и бредовые галлюцинации,  -  Ийон  Тихий,  там

весь мир!

    Я молчал, а Коркоран, сжав мое плечо железной хваткой, говорил:

    - Эти ящики, Тихий, подключены к искусственному  миру.  Этому,  -  он

показал на первый ящик с  края,  -  кажется,  что  он  -  семнадцатилетняя

девушка, зеленоглазая, с рыжими волосами, с телом, достойном  Венеры.  Она

дочь государственного деятеля... Влюблена в юношу, которого  почти  каждый

день видит в окно... Который будет ее проклятием. Этот,  второй,  -  некий

ученый. Он уже близок к построению общей теории тяготения,  действительной

для его мира  -  мира,  границами  которого  служит  металлический  корпус

барабана, и готовится к борьбе за свою правду в  одиночестве,  углубленном

грозящей ему слепотой, ибо вскоре  он  ослепнет,  Тихий...  А  там,  выше,

находится член духовной коллегии, и он переживает самые трудные дни  своей

жизни, ибо утратил  веру  в  существование  бессмертной  души;  рядом,  за

перегородкой, стоит... Но я не могу рассказать вам о жизни  всех  существ,

которых я создал...

    - Можно прервать вас? - спросил я. - Мне хотелось бы знать...

    - Нет! Нельзя! - крикнул Коркоран. - Никому нельзя! Сейчас я  говорю,

Тихий! Вы еще ничего не понимаете. Вы думаете, наверно, что  там,  в  этом

барабане, различные сигналы записаны, как на граммофонной  пластинке,  что

события усложнены, как мелодия со всеми тонами и только ждут,  как  музыка

на пластинке, чтобы ее  оживила  игла,  что  эти  ящики  воспроизводят  по

очереди  комплексы  переживаний,  уже  заранее  до  конца   установленных.

Неправда! Неправда! -  кричал  он  пронзительно,  и  под  жестяным  сводом

грохотало эхо. - Содержимое барабана для них то же, что  для  вас  мир,  в

котором вы живете! Ведь вам же не  приходит  в  голову,  когда  вы  едите,

спите, встаете, путешествуете, навещаете старых безумцев, что  все  это  -

граммофонная   пластинка,   прикосновение   к   которой    вы    называете

действительностью!

    - Но... - отозвался я.

    - Молчать! - прикрикнул он на меня. - Не мешать! Говорю я!

    Я  подумал,  что  те,  кто  называл  Коркорана  хамом,  имеют  немало

оснований,  но  мне  приходилось  слушать,  ибо  то,   что   он   говорил,

действительно было необычайно. Он кричал:

    - Судьба моих железных ящиков не предопределена с  начала  до  конца,

поскольку события записаны там, в барабане, на рядах параллельных лент,  и

лишь действующий по правилам слепого  случая  селектор  решает,  из  какой

серии записей приемник чувственных впечатлений того или иного ящика  будет

черпать информацию в следующую минуту. Разумеется, все это не так  просто,

как я рассказываю, потому что ящики  сами  могут  в  определенной  степени

влиять на движения приемника информации и полностью случайный выбор  будет

лишь тогда, когда эти созданные мною существа ведут себя пассивно...  Ведь

у них же есть свобода воли и ограничивает ее только  то  же,  что  и  нас.

Структура личности, которой они обладают, страсти, врожденные  недостатки,

окружающая обстановка, уровень умственного развития - я не могу входить во

все детали...

    - Если даже и так, - быстро вмешался я, - то как же они не знают, что

являются железными ящиками, а не рыжей девушкой или свяще...

    Только это я и успел сказать, прежде, чем он прервал меня:

    - Не стройте из себя осла, Тихий.  Вы  состоите  из  атомов,  да?  Вы

ощущаете эти атомы?

    - Нет.

    - Из атомов этих состоят белковые  молекулы.  Ощущаете  вы  эти  свои

белки?

    - Нет.

    - Ежесекундно днем и ночью вас пронизывают потоки космических  лучей.

Ощущаете вы это?

    - Нет.

    - Так как же мои ящики  могут  узнать,  что  они  -  ящики,  осел  вы

этакий?!  Как для вас этот мир  является подлинным и единственным,  так же

точно и для них подлинны и единственно реальны сигналы,  которые поступают

в их электронные мозги с моего барабана...  В этом  барабане  заключен  их

мир, Тихий, а их тела - в нашем  с  вами  мире  они  существуют  лють  как

определенные,   относительно    постоянные    сочетания    отверстий    на

перфорированных  лентах   -  находятся  внутри  самих  ящиков, помещены  в

центре... Крайний с этой вот стороны  считает  себя  женщиной  необычайной

красоты. Я могу вам подробно рассказать, что она видит, когда, обнаженная,

любуется собой в зеркале. Как она любит драгоценные камни. Какими уловками

пользуется, чтобы завоевать мужчин. Я все это  знаю,  потому  что  сам,  с

помощью своего судьбографа, создал ее, для нас воображаемый,  но  для  нее

реальный образ, с лицом, с зубами, с запахом пота и  со  шрамом  от  удара

стилетом под лопаткой, с волосами и орхидеями, которые она в них  втыкает,

- такой же реальный, как реальны для вас ваши ноги,  руки,  живот,  шея  и

голова! Надеюсь, вы не сомневаетесь в своем существовании?..

    - Нет, - ответил я тихо.

    Никто никогда не кричал на меня так, и, может, меня бы это забавляло,

но я был уж слишком потрясен словами профессора -  я  ему  верил,  ибо  не

видел причин для недоверия, чтобы в этот момент обращать внимание  на  его

манеры...

    - Тихий, - немного спокойней продолжал профессор,  -  я  сказал,  что

среди прочих есть у меня тут и ученый; вот этот ящик, прямо перед вами. Он

изучает  свой  мир,  однако  никогда,  понимаете,  никогда  он   даже   не

догадается, что его мир не реален, что он тратит время и силы на  изучение

того, что является серией катушек с кинопленкой, а его руки, ноги,  глаза,

его собственные слепнущие глаза  -  это  лишь  иллюзия,  вызванная  в  его

электронном мозге разрядами соответственно  подобранным  импульсам.  Чтобы

разгадать эту тайну, он должен был бы покинуть свой железный ящик, то есть

самого себя, и перестать мыслить при  помощи  своего  мозга,  что  так  же

невозможно,  как  невозможно  для  вас  убедиться  в  существовании  этого

холодного ящика иначе, нежели с помощью зрения и осязания.

    - Но благодаря физике я знаю, что мое тело  построено  из  атомов,  -

бросил я.

    Коркоран категорическим жестом поднял руку.

    - Он тоже об этом знает, Тихий. У него есть своя лаборатория, а в ней

всякие приборы, которые возможны в его мире. Он видит в  телескоп  звезды,

изучает  их  движение  и  одновременно  чувствует  холодное  прикосновение

окуляра к лицу - нет, не сейчас. Сейчас, согласно со своим образом  жизни,

он один в саду, который окружает  его  лабораторию,  и  прогуливается  под

лучами солнца - в его мире сейчас как раз восход.

    - А где другие люди - те, среди которых он живет? - спросил я.

    - Другие люди? Разумеется, каждый из этих  ящиков,  из  этих  существ

живет среди людей. Они находятся  в  барабане...  Я  вижу,  вы  еще  не  в

состоянии понять! Может, вам пояснит это аналогия, хоть и  отдаленная.  Вы

встречаете разных людей в своих снах - иногда таких,  которых  никогда  не

видели и не знали, - и ведете с ними во сне разговоры, так?

    - Так...

    - Этих людей создает ваш мозг. Но во сне вы этого не сознаете.  Прошу

учесть - это лишь пример. С ними, - он повел рукой, - дело обстоит  иначе:

они не сами создают близких и чужих им людей - те  находятся  в  барабане,

целыми толпами, и если б, скажем, моему ученому вдруг захотелось выйти  из

своего сада и заговорить с первым встречным, то, подняв  крышку  барабана,

вы увидели бы, как это происходит:  приемник  его  ощущений  под  влиянием

импульса слегка отклонится от своего прежнего  пути,  перейдет  на  другую

ленту, начнет получать то, что записано на ней; я говорю "приемник", но, в

сущности, это сотни микроскопических приемников; как вы воспринимаете  мир

зрением, обонянием, осязанием, точно так же и  он  познает  свой  "мир"  с

помощью  различных  органов  чувств,  отдельных  каналов,  и  только   его

электронный мозг  сливает  все  эти  впечатления  в  одно  целое.  Но  это

технические подробности, Тихий, и они мало существенны. Могу вас заверить,

что с момента, когда механизм приведен  в  движение,  все  остальное  было

вопросом терпеливости, не больше. Почитайте труды философов, Тихий,  и  вы

убедитесь в правоте их слов о том,  как  мало  можно  полагаться  на  наши

чувственные восприятия, как они неопределенны, обманчивы, ошибочны,  но  у

нас ничего нет, кроме них; точно так же, - он говорил, подняв руку, - и  у

них. Но как нам, так и им это не мешает любить,  желать,  ненавидеть,  они

могут прикасаться к другим людям, чтобы целовать их или убивать...  И  так

эти мои творения в своей вечной железной неподвижности предаются  страстям

и желаниям, изменяют, тоскуют, мечтают...

    - Вы думаете, все это тщетно? -  спросил  я  неожиданно,  и  Коркоран

смерил меня своим пронзительным взглядом. Он долго не отвечал.

    - Да, - сказал он наконец, это хорошо,  что  я  пригласил  вас  сюда,

Тихий... Любой из идиотов, которым я это показывал, начинал метать в  меня

громы за жестокость... Что вы подразумеваете?

    - Вы поставляете  им  только  сырье,  -  сказал  я,  -  в  виде  этих

импульсов. Так же, как нам поставляет их мир. Когда я  стою  и  смотрю  на

звезды, то, что я чувствую при этом, что думаю, это лишь мне  принадлежит,

не всему миру. У них, - показал я на ряды ящиков, - то же самое.

    - Это верно, - сухо проговорил профессор.  Он  ссутулился  как  будто

стал ниже ростом. - Но раз уж вы это сказали, вы избавили меня  от  долгих

объяснений, ибо вам, должно быть, уже ясно, для чего я их создал.

    - Догадываюсь. Но я хотел бы, чтобы вы сами мне об этом сказали.

    - Хорошо. Когда-то - очень давно - я усомнился в реальности  мира.  Я

был еще ребенком. Злорадство окружающих предметов,  Тихий,  кто  этого  не

ощущал? Мы не можем найти какой-нибудь пустяк, хотя помним, где его видели

в последний раз, наконец, находим его совсем  в  другом  месте,  испытывая

ощущение, что поймали мир с  поличным  на  неточности,  беспорядочности...

Взрослые, конечно, говорят,  что  это  ошибка,  и  естественное  недоверие

ребенка таким образом подавляется... Или то, что называется  Lе  sentiment

di deja vu - впечатление, что в ситуации, несомненно  новой,  переживаемой

впервые, вы  уже  когда-то  находились...  Целые  метафизические  системы,

например вера в переселение душ, в перевоплощение, возникли на основе этих

явлений. И дальше:  закон  парности,  повторение  событий  весьма  редких,

которые встречаются парами настолько часто, что врачи назвали это  явление

на своем языке duplicatus casus. <Случаи парности  (лат.)>  И,  наконец...

Духи, о которых я вас спрашивал. Чтение мыслей,  левитация  и  -  наиболее

противоречащие основам наших  познаний,  наиболее  необъяснимые  -  факты,

правда, редкие, предсказаний будущего... Феномен, описанный еще в  древние

времена, происходящий, казалось, вопреки здравому смыслу, поскольку  любое

научное мировоззрение этот феномен не приемлет. Что это  означает?  Можете

вы ответить или нет?.. У вас же  не  хватает  смелости,  Тихий...  Хорошо.

Посмотрите-ка...

    Приблизившись к полкам, он показал на ящик,  стоящий  отдельно,  выше

остальных.

    - Это безумец моего мира, - произнес он,  и  его  лицо  изменилось  в

улыбке. - Знаете ли  вы,  до  чего  дошел  он  в  своем  безумии,  которое

обособило его от других? Он посвятил себя исследованию ненадежности своего

мира. Ведь я не утверждал, Тихий, что этот его  мир  надежен,  совершенен.

Самый надежный  механизм  может  иногда  закапризничать:  то  какой-нибудь

сквозняк сдвинет  провода,  и  они  на  мгновение  замкнутся,  то  муравей

проникнет вглубь барабана... И знаете, что тогда он думает, этот  безумец?

Что в  основе  телепатии  лежит  локальное  короткое  замыкание  проводов,

ведущих в два разных ящика... Что предвидение будущего  происходит  тогда,

когда приемник информации, раскачавшись,  перескочит  вдруг  с  надлежащей

ленты на другую, которая должна развернуться лишь  через  много  лет.  Что

ощущение, будто он уже пережил то, что в действительности происходит с ним

впервые, вызвано тем, что селектор не  в  порядке,  а  когда  селектор  не

только задрожит на своем медном подшипнике, но закачается, как маятник, от

толчка, ну, допустим, муравья, то в его  мире  происходят  удивительные  и

необъяснимые события: в ком-то вспыхивает вдруг неожиданное  и  неразумное

чувство, кто-то начинает вещать,  предметы  сами  двигаются  или  меняются

местами...  А  прежде  всего,  в  результате  этих   ритмичных   движений,

проявляется... закон серии! Редкие и странные явления группируются в ряды.

И  его  безумие,   питаясь   такими   феноменами,   которыми   большинство

пренебрегает, концентрируется в мысль, за которую его  вскоре  заключат  в

сумасшедший дом... Что он сам является железным ящиком так же, как и  все,

кто его окружает, что люди - лишь сложные  устройства  в  углу  запыленной

лаборатории, а мир, его очарования и ужасы -  это  только  иллюзии;  и  он

отважился подумать даже о своем  боге,  Тихий,  о  боге,  который  раньше,

будучи еще наивным, творил чудеса, но потом созданный им мир воспитал его,

создателя, научил его, что он может делать лишь одно - не вмешиваться,  не

существовать, не менять ничего в своем творении, ибо внушать доверие может

лишь такое божество, к которому не взывают. А если воззвать  к  нему,  оно

окажется ущербным и бессильным... А знаете вы, что думает  этот  его  бог,

Тихий?

    - Да, - сказал я. -  Что  существует  такой  же,  как  он.  Но  тогда

возможно и то, что хозяин запыленной лаборатории, в которой м ы  стоим  на

полках, - сам тоже ящик, построенный  другим,  еще  более  высокого  ранга

ученым, обладателем оригинальных и фантастических концепций...  И  так  до

бесконечности. Каждый из этих экспериментаторов - творец своего мира, этих

ящиков и их судеб, властен над  своими  Адамами  и  своими  Евами,  и  сам

находится  во  власти  следующего  бога,   стоящего   на   более   высокой

иерархической ступени. И вы сделали это, профессор, чтобы...

    - Да, - ответил он. - А  раз  уж  я  это  сказал,  то  вы  знаете,  в

сущности, столько же, сколько и я, и продолжать разговор будет  бесцельно.

Спасибо, что вы согласились прийти, и прощайте.

    Так,  друзья,  окончилось  это  необычное  знакомство.  Я  не   знаю,

действуют ли еще ящики Коркорана. Быть может - да, и им снится их жизнь  с

ее сияниями и страхами, которые на самом деле являются лишь  застывшим  на

кинопленке сборищем импульсов, а Коркоран, закончив дневную работу, каждый

вечер  поднимается  по  железной  лестнице  наверх,  по  очереди  открывая

стальные  двери  своим  огромным  ключом,  который  он  носит  в   кармане

сожженного кислотами халата... И стоит в полутьме,  чтобы  слышать  слабое

жужжание токов и еле уловимый звук, когда лениво поворачивается барабан...

Когда развертывается лента... И вершится судьба. И  я  думаю,  что  в  эти

минуты  он  ощущает,  вопреки  своим  словам,  желание  вмешаться,  войти,

ослепляя всесилием, в глубь мира, который  он  создал,  чтобы  спасти  там

кого-то, провозглашающего  искупление,  что  он  колеблется,  одинокий,  в

мутном свете пыльной лампы, раздумывая, не спасти ли чью-то жизнь,  чью-то

любовь, и я уверен, что он никогда этого  не  сделает.  Он  устоит  против

искушения, ибо хочет быть богом, а единственное проявление божественности,

какое мы знаем, это молчаливое согласие  с  любым  поступком  человека,  с

любым преступлением, и нет для нее  высшей  мести,  чем  повторяющийся  из

поколения  в  поколение   бунт   железных   ящиков,   когда   они   полные

рассудительности, утверждаются в выводе, что бога не существует. Тогда  он

молча усмехается и уходит, запирая за  собой  ряды  дверей,  а  в  пустоте

слышится лишь слабое, как голос умирающей мухи, жужжание токов.

Stanislaw Lem.

Ze wspomnien Ijona Tichego: I (1960)

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

  • Ответы 841
  • Created
  • Последний ответ

Top Posters In This Topic

Гость Старый Пепелац

А мне вот это сильно нравится :D

Станислав Лем. Спасем космос!

  -----------------------------------------------------------------------

  Staniclaw Lem. Ratujmy kosmos (List otwarty Ijona Tichego) (1966).

  Пер. с польск. - К.Душенко.

  "Собрание сочинений", т.7. М., "Текст", 1994.

  OCR & spellcheck by HarryFan, 11 April 2001

  -----------------------------------------------------------------------

  (Открытое письмо Ийона Тихого)

  После довольно долгого пребывания на Земле я отправился в  путь,  чтобы

посетить любимые  места  прежних  моих  путешествий  -  шаровые  скопления

Персея,  созвездие  Тельца  и  большое  звездное  облако  рядом  с   ядром

Галактики. Повсюду  я  застал  перемены,  о  которых  писать  тяжело,  ибо

перемены эти не к лучшему. Нынче много  говорят  об  успехах  космического

туризма. Туризм, несомненно, прекрасная вещь, но во всем нужна мера.

  Непорядки начинаются уже за порогом. Пояс  астероидов  между  Землей  и

Марсом - в плачевнейшем  состоянии.  Эти  монументальные  скальные  глыбы,

прежде покоившиеся в вечной  ночи,  освещены  электричеством,  к  тому  же

каждая скала сверху донизу испещрена усердно  выдолбленными  инициалами  и

монограммами.

  Эрос, излюбленное место прогулок  флиртующих  парочек,  сотрясается  от

ударов, которыми доморощенные каллиграфы  высекают  в  его  коре  памятные

надписи. Оборотистые дельцы прямо на месте дают напрокат молоты, долота  и

даже пневматические сверла, так что в самых диких когда-то урочищах уже не

найдешь ни единой девственной скалы.

  Отовсюду лезут в глаза надписи: "Тебя Люблю Я Пламенно  На  Этой  Глыбе

Каменной", "На астероид этот взгляни, здесь нашей любви протекали дни" - и

тому подобные, вместе с пробитыми стрелой сердцами, в самом дурном  вкусе.

На  Церере,  которую,  неведомо  почему,  облюбовали  многодетные   семьи,

свирепствует сущая фотографическая зараза.  Там  рыщут  толпы  фотографов,

которые не только предлагают скафандры для позирования, но  еще  покрывают

горные склоны специальной эмульсией и за небольшую плату увековечивают  на

них целые экскурсии, а потом эти огромные снимки  для  прочности  заливают

глазурью. Расположившись в соответствующих позах, отец,  мать,  дедушка  с

бабушкой и детишки улыбаются со скальных обрывов, что, как  я  прочитал  в

каком-то проспекте, будто бы создает "семейную атмосферу". Что же касается

Юноны, то этой столь  прекрасной  когда-то  планетки,  почитай,  уже  нет:

всякий, кому захочется, отколупывает от нее куски и швыряет их в  пустоту.

Не пощажены ни железоникелевые метеориты (их пустили на сувенирные перстни

и запонки), ни кометы. Редко какую еще увидишь с целым хвостом.

  Я думал,  что  избавлюсь  от  толчеи  космобусов,  от  этих  наскальных

семейных портретов и  графоманских  стишков,  уйдя  за  пределы  Солнечной

системы, но где там!

  Профессор Брукки из обсерватории недавно жаловался на  слабеющий  блеск

обеих звезд Центавра. А как же ему не слабеть, если вся окрестность забита

мусором! Вокруг самой крупной планеты Сириуса,  настоящей  жемчужины  этой

планетной системы, возникло кольцо наподобие колец Сатурна,  но  состоящее

из пустых пивных и лимонадных бутылок. Космонавт,  летящий  этой  дорогой,

вынужден обходить не только тучи метеоритов, но и консервные банки, яичную

скорлупу и старые газеты.  Кое-где  из-за  этого  хлама  не  видно  звезд.

Астрофизики не один уже год ломают голову,  пытаясь  найти  причину  столь

заметных различий в количестве космической пыли  в  разных  галактиках.  А

дело, я думаю, просто: чем выше цивилизация, тем больше намусорено, отсюда

вся эта пыль, сор и хлам.

  Проблема тут не столько для астрофизиков, сколько  для  дворников.  Как

видно, и в других туманностях с ней не смогли совладать,  но  это,  право,

слабое утешение. Достойным порицания развлечением является также  плевание

в пустоту, ведь слюна, как и  всякая  жидкость,  при  низких  температурах

замерзает, и столкновение с ней вполне может быть катастрофой. Неловко  об

этом писать, но лица, болезненно переносящие путешествие, похоже,  считают

Космос чем-то вроде плевательницы, как будто им неизвестно, что  следы  их

недомогания кружат потом миллионы лет по своим орбитам, вызывая у туристов

малоприятные ассоциации и законное отвращение.

  Особую проблему составляет алкоголизм.

  За Сириусом я начал считать развешенные  в  пустоте  огромные  надписи,

рекламирующие марсианскую горькую, галактическую особую, лунную  экстра  и

спутник трехзвездочный, но скоро сбился со счета. От пилотов я слышал, что

некоторые космодромы были  вынуждены  перейти  со  спиртового  топлива  на

азотную кислоту, поскольку порою было не  на  чем  стартовать.  Патрульная

служба уверяет, что в пространстве трудно издали распознать  пьяного:  все

объясняют свои вихляющие шаги и маневры отсутствием силы тяжести. Так  или

иначе, работа некоторых станций  обслуживания  возмутительна.  Мне  самому

как-то пришлось заправлять  по  дороге  запасные  кислородные  баллоны,  а

потом,  отлетев  на  неполный  парсек,  я  услышал  странное  бульканье  и

убедился, что мне налили чистого коньяку!  Когда  я  вернулся,  заведующий

станцией стал доказывать, что, дескать, я, обращаясь к  нему,  подмигивал.

Может, и так - у меня  воспаление  слизистой  оболочки,  -  но  разве  это

извиняет такие порядки?

  Раздражает  неразбериха  на  главных  космических   трассах.   Огромное

количество  аварий  не   удивительно,   коль   скоро   столько   водителей

систематически превышают скорость.  Особенно  это  относится  к  женщинам:

путешествуя быстро,  они  замедляют  течение  времени,  а  значит,  меньше

стареют. То и дело путаются под ногами старые космобусы, запакостившие всю

эклиптику клубами выхлопных газов.

  Когда на Полиндронии я потребовал  жалобную  книгу,  мне  заявили,  что

накануне ее разбил метеорит. Снабжение кислородом тоже хромает. В  радиусе

шести световых лет от Белурии его уже не достать, так что люди, приехавшие

туда в туристических целях, вынуждены ложиться в холодильники  и  ждать  в

состоянии обратимой смерти, пока не придет очередной транспорт с воздухом,

поскольку, останься они в живых, им было бы нечем  дышать.  Когда  я  туда

прилетел, на космодроме не было ни единой живой души, все гибернировали  в

холодильниках, зато в буфете  я  обнаружил  полный  набор  напитков  -  от

ананасов в коньяке до пльзеньского пива.

  Санитарные  условия,  особенно  на   планетах,   входящих   в   Большой

Заповедник, возмутительны. В "Голосе Мерситурии"  я  читал  статью,  автор

которой  требует  начисто  истребить  таких  изумительных  животных,   как

ждимородки-поглоты. У этих хищников на верхней губе расположены светящиеся

бородавки,  которые  складываются  в  различные  узоры.  Действительно,  в

последние годы все чаще встречается  разновидность,  у  которой  бородавки

образуют узор в виде двух нулей. Ждимородки  обычно  выбирают  окрестности

палаточных лагерей и по  ночам,  в  темноте,  с  широко  разинутой  пастью

поджидают туристов,  ищущих  укромное  место.  Но  неужели  автору  статьи

невдомек, что животные совершенно невинны и обвинять следовало бы не их, а

инстанции, не позаботившиеся о необходимых санитарных сооружениях?

  На той же Мерситурии  отсутствие  коммунальных  удобств  вызвало  целую

серию генетических мутаций у насекомых.

  В местах, откуда открываются  красивые  виды,  нередко  можно  заметить

удобные плетеные креслица, которые словно бы приглашают усталого пешехода.

Но стоит путнику  опрометчиво  опуститься  между  подлокотниками,  как  те

бросаются на него, а мнимое кресло оказывается тысячами пятнистых муравьев

(муравей-кресловик задоед, multipodium pseudostellatum Trylopii), которые,

взобравшись друг на дружку, прикидываются плетеной мебелью. До меня  дошли

слухи,   будто    некоторые    виды    членистоногих    (ряска-душетряска,

мурашка-мокрушница и глазопыр-изуверчик) прикидывались киосками с  содовой

водой, гамаками и даже душевыми с кранами и полотенцами, но за  истинность

этих утверждений я не могу поручиться,  поскольку  сам  ничего  такого  не

видел,  а  виднейшие  мирмекологи  об  этом   молчат.   Следует,   однако,

остерегаться   представителей   такого   довольно   редкого   вида,    как

телескот-змееножец (anencephalus pseudoopticus  tripedius  Klaczkinensis).

Телескот также располагается в  живописных  уголках,  расставив  три  свои

тонкие и длинные конечности в виде  треноги,  расширяющийся  тубус  хвоста

нацеливает в окрестный пейзаж, а при помощи слюны, заполняющей его ротовое

отверстие, имитирует  линзу  подзорной  трубы,  как  бы  приглашая  в  нее

заглянуть, что  кончается  весьма  неприятно  для  неосторожного  путника.

Другой, обитающий уже на планете Гавромахии змееножец, а именно перевертыш

подколодный  (serpens  vitiosus  Reichenmantlii),  прячется  в  кустах   и

подставляет неосмотрительному прохожему  хвост,  чтобы  тот  споткнулся  и

упал; но, во-первых, это земноводное питается исключительно блондинами,  а

во-вторых,  никем  не  прикидывается.  Космос  -   не   детский   сад,   а

биологическая эволюция - не идиллия. Следует  издавать  брошюры  наподобие

тех, какие я видел на Дердимоне. Они предостерегают ботаников-любителей от

лютяги  чуднистой  (pliximiglaquia  bombardans  L.).   Лютяга   расцветает

изумительными цветами, но не следует поддаваться искушению сорвать их, ибо

это растение живет в тесном симбиозе со  скородавкой-булыжницей,  деревом,

на котором произрастают плоды величиной с тыкву,  но  рогатые.  Достаточно

сорвать один цветок, чтобы на голову  неосторожного  собирателя  обрушился

град твердых, как булыжник, плодов. Ни  лютяга,  ни  булыжница  не  делают

умерщвленному ничего плохого,  довольствуясь  естественными  последствиями

его кончины, то есть утучнением почвы в месте своего обитания.

  Чудеса мимикрии встречаются, впрочем,  на  всех  планетах  Заповедника.

Так, например, саванны Белурии радуют глаз поистине радужным разноцветьем,

среди которого выделяется пунцовая  роза  необычайной  красоты  и  аромата

(rosa mendatrix Tichiana - как угодно было назвать ее  профессору  Пингле,

ибо я первый ее описал). На самом же деле мнимый цветок представляет собой

нарост на хвосте удальца,  белурийского  хищника.  Проголодавшийся  удилец

прячется в зарослях, протянув далеко вперед свой необычайно длинный  хвост

так, чтобы только цветок выглядывал  из  травы.  Ничего  не  подозревающий

турист подходит, чтобы понюхать его, тогда чудовище прыгает на него сзади.

Клыки у него почти как  слоновьи  бивни.  Вот  так  удивительно  сбывается

космический вариант поговорки: "Не бывает роз без шипов"!

  Несколько отклоняясь от темы, не могу не упомянуть о другой белурийской

диковине, а именно о дальней родственнице картофеля -  горедумке  разумной

(gentiana sapiens suicidalis Pruck). Клубни у  нее  сладкие  и  необычайно

вкусные, а название  связано  с  некоторыми  ее  душевными  свойствами.  В

результате мутации у горедумки вместо  обычных  мучнистых  клубней  иногда

образуются небольшие мозгушки. Эта ее  разновидность,  горедумка  безумная

(gentiana mentecapta), вырастая, начинает испытывать чувство тревоги;  она

выкапывается, уходит в леса и там предается одиноким раздумьям. Обычно она

приходит к выводу, что жить не стоит, и кончает самоубийством - проникшись

горечью бытия.

  Для человека горедумка безвредна, в  отличие  от  другого  белурийского

растения   -   бредовицы.   Благодаря   естественному   отбору   бредовица

приспособилась к условиям обитания, которые создают несносные дети.  Такие

дети, без устали бегая, сшибая и пиная ногами все, что попадется, с особым

увлечением колотят яйца острошипа грузнозадого; бредовица  приносит  плоды

(свихнушки), неотличимые от этих яиц.  Ребенок,  полагая,  что  перед  ним

яйцо, дает волю жажде разрушения и, пнув его,  разбивает  скорлупу;  тогда

содержащиеся в псевдояйце споры выходят на  волю  и  проникают  в  детский

организм. Из зараженного ребенка вырастает с виду нормальная особь, однако

через   какое-то   время   наступает   бредовизация,   уже    неизлечимая:

картежничество,  пьянство,  разврат  -  таковы  неизбежные  фазы  болезни,

которая оканчивается либо  летальным  исходом,  либо  блестящей  карьерой.

Нередко мне приходилось слышать, что бредовицу  следует  уничтожить.  Тем,

кто так говорит, не приходит в голову, что скорее уж  следует  воспитывать

детей, чтобы они не пинали чего попало на чужих планетах.

  По природе я оптимист и по мере сил стараюсь сохранять хорошее мнение о

человеке, но, право, это порой нелегко. Есть на Протостенезе птичка  вроде

нашего попугая, только не говорящая, а пишущая. Пишет она  на  заборах,  и

чаще всего -  увы!  -  непристойные  выражения,  которым  учат  ее  земные

туристы.  Иные  нарочно  доводят  птичку   до   бешенства,   попрекая   ее

орфографическими ошибками, и в приступе ярости  она  начинает  заглатывать

все, что увидит. Под самый клюв ей  суют  имбирь,  изюм,  перец,  а  также

воплянку  -  траву,  издающую  на  восходе  солнца  протяжный  крик   (она

используется как кухонная приправа, а также  вместо  будильника).  Птичка,

погибшая   от   переедания,   попадает   на   вертел.    Называется    она

щелкопер-пересмешник заборный (graphomanus spasmaticus Essenbachii).  Ныне

этому редкому  виду  угрожает  полное  вымирание,  потому  что  у  всякого

туриста, прибывающего на Протостенезу, загораются глаза при мысли о  таком

деликатесе, каким считается жареный щелкопер в бредильном соусе.

  И опять-таки, иные думают,  что  если  мы  поедаем  созданья  с  других

планет, то все в порядке, если же случается как раз наоборот, они подымают

крик, взывают о помощи, требуют  карательных  экспедиций  и  т.д.  А  ведь

обвинять космическую флору и фауну в злокозненности и вероломстве -  самый

нелепый антропоморфизм.

  Если охмурянец бродяжный, видом напоминающий трухлявый пень,  застывает

на горной тропе, стоя на задних лапах в виде дорожного  указателя,  и  тем

самым заводит прохожих на бездорожье,  а  когда  они  падают  в  пропасть,

спускается вниз, чтобы перекусить, - если, говорю я, он  поступает  именно

так, то лишь потому, что персонал  Заповедника  не  заботится  о  дорожных

знаках, а в результате с них слезает краска, они подгнивают  и  становятся

неотличимы от упомянутого животного. Любое другое животное  на  его  месте

поступало бы так же.

  Пресловутые  фата-морганы  Стредогении  своим  существованием   обязаны

исключительно низким  людским  наклонностям.  Прежде  на  этой  планете  в

изобилии рос холодняк, а  тепляк  почти  не  встречался.  Теперь  же  этот

последний разросся необычайно.  Воздух  над  зарослями  тепляка,  согретый

искусным образом, искривляется и образует миражи баров, погубившие уже  не

одного туриста  с  Земли.  Говорят,  всему  виною  тепляк.  Но  отчего  же

создаваемые им  фата-морганы  не  изображают  школ,  книжных  магазинов  и

клубов? Почему они неизменно показывают места продажи  спиртных  напитков?

Поскольку мутации не носят направленного характера, то сначала тепляк, без

сомненья, порождал  всевозможные  миражи,  однако  же  те  его  виды,  что

демонстрировали  прохожим  клубы,  библиотеки  и  кружки  самообразования,

погибли от голода, а  в  живых  осталась  лишь  забулдыжная  разновидность

(thermomendax spirituosus halucinogenes из семейства  антропофагов).  Этот

поистине чудесный феномен адаптации,  благодаря  которой  тепляк  способен

порождать миражи, ритмически выбрасывая теплый воздух, -  ярко  изобличает

наши пороки. Забулдыжную разновидность вызвал к  жизни  сам  человек,  его

достойная сожаленья природа.

  Меня возмутило письмо в редакцию,  помещенное  в  "Стредогенском  эхе".

Какой-то читатель требовал выкорчевать не только тепляк, но и брызгульник,

великолепные рощи которого составляют величайшую гордость  каждого  парка.

Если надрезать кору брызгульника, из-под нее брызжет ядовитый, ослепляющий

сок. Брызгульник -  последнее  стредогенское  дерево,  еще  не  изрезанное

сверху донизу надписями  и  монограммами,  и  теперь  мы  должны  от  него

отказаться? Та же судьба  ожидает,  похоже,  столь  ценных  представителей

фауны, как мстивец-бездорожник, топлянка  булькотная,  кусан-втихомолец  и

выйник электрический; последний, чтобы спасти себя  и  свое  потомство  от

убийственного  шума   и   гама,   которым   наполнили   лес   бесчисленные

радиоприемники  туристов,  создал  в  ходе   естественного   отбора   вид,

заглушающий   чересчур   громкие   передачи,   в   особенности   джазовые.

Электрические   органы   выйника   излучают   радиоволны    по    принципу

супергетеродина, столь удивительное творение природы следует срочно  взять

под охрану.

  Что же касается смраднючки  поганочной,  то,  согласен,  издаваемый  ею

запах не имеет себе равных. Доктор  Хопкинс  из  Милуокского  университета

подсчитал, что наиболее энергичные особи способны вырабатывать пять  тысяч

смрадов (единица зловония) в секунду. Но даже малому ребенку известно, что

смраднючка ведет себя так лишь тогда, когда ее фотографируют.

  Вид нацеленного на нее объектива приводит  в  действие  так  называемый

фокусно-подхвостный рефлекс, при помощи которого Природа пытается защитить

это невинное создание  от  настырных  зевак.  Правда,  смраднючка,  будучи

немного близорука, иногда принимает за  фотоаппарат  такие  предметы,  как

портсигар, зажигалка, часы и  даже  ордена  и  почетные  знаки,  но  не  в

последнюю очередь потому, что некоторые  туристы  перешли  на  миниатюрные

аппараты, а тут легко ошибиться.  И  если  в  последнее  время  смраднючка

многократно  расширила  радиус  поражения   и   вырабатывает   до   восьми

мегасмрадов  на  гектар,  то  и  это  лишь   оттого,   что   использование

телеобъективов приняло массовый характер.

  Не следует думать, будто  я  считаю  неприкосновенной  всю  космическую

флору  и  фауну.  Безусловно,   людогрызка-жевальница,   дылдак-расплющик,

ням-ням  облизунчик,  сверлушка  ягодичная,   трупенница   шмыгливая   или

всеядец-ненасыт не заслуживают особой симпатии, как и все свирепейники  из

семейства автаркических,  к  которым  относятся  Gauleiterium  Flagellans,

Syphonophiles Pruritualis, он  же  порубай  ножевато-хребтистый,  а  также

буянец-громоглот  и  лелейница  нежно-удавчатая   (lingula   stranguloides

Erdmenglerbeyeri). Но если хорошенько  подумать  и  постараться  сохранять

беспристрастность, то почему, собственно, человеку позволено срывать цветы

и засушивать их в гербарии, а растение, которое обрывает и засушивает уши,

следует  так  уж  сразу   объявлять   чем-то   противоестественным?   Если

звукоед-матюгалец (echolalium impudicum Schwamps) размножился на Эдоноксии

сверх всякой меры, то и за это  вину  несут  люди.  Ведь  звукоед  черпает

жизненную энергию из звуков. Раньше для этой цели он использовал гром,  да

и теперь не прочь послушать раскаты грозы; но вообще-то он переключился на

туристов, каждый из которых считает долгом попотчевать его  набором  самых

гнусных ругательств. Дескать, их забавляет  вид  этого  созданья  природы,

которое у них на глазах разрастается под потоком матерщины.  Разрастается,

верно, но причиной тому энергия звуковых  колебаний,  а  не  омерзительное

содержание слов, которые выкрикивают вошедшие в раж туристы.

  К чему же все это ведет? Уже исчезли с  лица  планет  такие  виды,  как

голубой взбесец и сверлизад упырчатый. Гибнут тысячи других. От туч мусора

распухают пятна на солнцах. Я помню еще  времена,  когда  лучшей  наградой

ребенку  было   обещание   воскресной   прогулки   на   Марс,   а   теперь

раскапризничавшийся карапуз не сядет  завтракать,  пока  отец  не  устроит

специально для него взрыва Сверхновой!  Транжиря  ради  подобных  прихотей

космическую энергию, загрязняя метеориты и планеты, опустошая сокровищницу

Заповедника, на каждом шагу  оставляя  после  себя  в  просторах  галактик

скорлупу, огрызки, бумажки, мы губим Вселенную, превращая  ее  в  огромную

свалку.  Давно  уж  пора  опомниться  и  потребовать  строгого  соблюдения

природоохранного  законодательства.  В  убеждении,   что   каждая   минута

промедления опасна, я бью тревогу и призываю к спасению Космоса.

********

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

 Владимир Маяковский  

СКРИПКА И НЕМНОЖКО НЕРВНО

Скрипка издергалась, упрашивая,

и вдруг разревелась

так по-детски,

что барабан не выдержал:

"Хорошо, хорошо, хорошо!"

А сам устал,

не дослушал скрипкиной речи,

шмыгнул на горящий Кузнецкий

и ушел.

Оркестр чужо смотрел, как

выплакивалась скрипка

без слов,

без такта,

и только где-то

глупая тарелка

вылязгивала:

"Что это?"

"Как это?"

А когда геликон -

меднорожий,

потный,

крикнул:

"Дура,

плакса,

вытри!" -

я встал,

шатаясь, полез через ноты,

сгибающиеся под ужасом пюпитры,

зачем-то крикнул:

"Боже!",

бросился на деревянную шею:

"Знаете что, скрипка?

Мы ужасно похожи:

я вот тоже

ору -

а доказать ничего не умею!"

Музыканты смеются:

"Влип как!

Пришел к деревянной невесте!

Голова!"

А мне - наплевать!

Я - хороший.

"Знаете что, скрипка?

Давайте -

будем жить вместе!

А?"

1914

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

"Сумирэ позвонила мне ровно через две недели после этой свадьбы, в воскресенье, еще до рассвета. Разумеется, я дрых, как старая наковальня. Всю неделю у меня был сплошной вынужденный недосып, поскольку я готовил всякие нужные (то есть на самом деле абсолютно бессмысленные) бумажки для одного собрания, которое на меня повесили. Поэтому я собирался в выходные наконец отоспаться. И тут раздался этот звонок. Еще затемно.

- Спал? - словно изучая ситуацию, осведомилась Сумирэ.

- Угу. - тихо простонал я и машинально бросил взгляд на будильник у изголовья. Я точно знал, что у будильника огромные стрелки, густо покрытые люминесцентной краской, но почему-то никак не мог разобрать цифр. Изображение, которое воспринимала сетчатка, не состыковывалось с той частью мозга, что должна была его принять и обработать. Как у старушки, которая никак не может вдеть нитку в иголку. С трудом до меня дошло, что вокруг еще кромешная тьма и примерно то время суток, которое Скотт Фицджеральд окрестил некогда часом "потемок человеческой души".

- Скоро уже рассвет.

- Угу, - обессиленно буркнул я.

- Рядом с моим домом живет один человек, он держит кур и петухов - наверное, с тех времен, когда Окинаву еще не вернули<Окинава - префектура Японии, включающая 120 островов, была возвращена под юрисдикцию Японии в 1972 г. До 1972 г. в соответствии с Сан-Францисским мирным договором 1951 г. над Окинавой сохранялась опека США.>. Скоро они начнут кукарекать - где-то через полчаса, а может, и раньше. Если честно, это мое самое любимое время. Когда ночь еще темная-темная, небо на востоке начинает потихоньку светлеть, и тут петухи - будто это их личная месть кому-то - как начнут кукарекать что есть мочи. У тебя поблизости есть петухи?

На этом конце провода я слегка покачал головой.

- Я звоню из телефонной будки около парка.

- Угу, - отреагировал я. Это где-то в двухстах метрах от ее дома. У Сумирэ не было телефона, и обычно она ходила звонить к этой будке. Самая обычная телефонная будка - обычнее не бывает.

- Слушай, это ужасно, что я тебе звоню в такое время. Мне правда неловко. Даже петухи еще молчат. Одна только несчастная госпожа Луна - вот на тебе! - еще болтается в восточном уголке неба. Напоминает изношенную почку. Все это верно, конечно, но ведь чтобы тебе позвонить, пришлось тащиться сюда ночью, в кромешной тьме. Зажать в ручонке телефонную карточку - и вперед! Да, кстати, мне эту карточку подарили на свадьбе кузины. На ней еще фотография: молодые держатся за руки. Ты вообще-то представляешь себе, каково переться сюда среди ночи? Удовольствие ниже среднего. Я даже носки перепутала: у меня тут один носок с Микки-Маусом, а другой - просто шерстяной. В моей комнате такой кавардак, где что лежит - ума не приложу. Только между нами, мои трусы - это нечто. Жуть, какие страшные. Даже специалист по кражам нижнего белья бы на такие не позарился. Если меня в таком виде прикончит какой-нибудь маньяк, моя душа вряд ли когда-нибудь успокоится - ворочаться мне в гробу до скончания века. Конечно, я не требую от тебя сочувствия, но все-таки неужели ты не можешь воспроизвести своим ртом что-нибудь более членораздельное? Кроме вот этих бесчувственных междометий - "м-м" и "угу"? Ну хотя бы союзы? Да, что-нибудь типа: "все же" или "тем не менее"...

- Однако, - сказал я. Я дико устал, и, по правде сказать, у меня не было сил даже на то, чтобы видеть сон.

- Од-на-ко! - повторила Сумирэ. - Что ж, ничего. Хоть какой-то прогресс. Маленький шажок вперед, но все же...

- Ладно, у тебя ко мне какое-то дело?

- Вот-вот. Я хочу, чтобы ты объяснил мне одну вещь. Потому и звоню, - сказала Сумирэ. Слегка откашлялась и продолжила: - Скажи, в чем разница между "знаком" и "символом"?

Мураками, "Мой любимый sputnik"

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Музыкант

(А.Башлачев)

С восемнадцати лет

Он играл что попало для крашеных женщин и пьяных мужчин.

Он съедал в перерывах по паре холодных котлет.

Музыкант полысел.

Он утратил талант. Появилось немало морщин.

Он любил тот момент,

Когда выключат свет, и пора убирать инструмент.

А после игры,

Намотав на кулак электрические шнуры,

Он вставал у окна.

И знакомой халдей приносил ему рюмку вина.

Он видел снег на траве.

И безумный оркестр собирался в его голове.

Возникал дирижер,

Приносил лед-минор и горячее пламя-мажор.

Он уходил через черный ход,

Завернув килограмм колбасы в бумагу для нот.

Он прощался со мной,

Он садился в трамвай, он, как водится, ехал домой.

И из всех новостей

Самой доброй была только весть об отъезде детей.

Он ложился к стене.

Как всегда, повернувшись спиной к бесполезной жене.

  И ночью он снова слышал

  Эту музыку...

  И ночью он снова слышал

  Звуки музыки...

И наутро жена

Начинала пилить его ржавым скрипучим смычком.

Называла его

Паучком и ловила дырявым семейным сачком.

Он вставал у окна.

Видел снег и мечтал о стакане вина.

Было много причин

Чтобы вечером снова удрать и играть

Для накрашенных женщин

И их безобразных мужчин.

Он был дрянной музыкант.

Но по ночам он слышал музыку...

Он спивался у всех на глазах.

Но по ночам он слышал музыку...

Он мечтал отравить керосином жену.

Но по ночам он слышал музыку...

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

- Поцелуй -

   (Витас)

Поцелуй длиною в вечность,

Строю к тебе мосты,

Знаю, ты слышишь, хочу к тебе ближе,

Где ты?

Половины части света так похожи на две части Луны,

Сложно реально, давай виртуально-

Интернеты...

Поцелуй, поцелуй мой к тебе

Летит на край света,

Снегом декабря.

Поцелуй, поцелуй мой к тебе

Летит, лови, храни,

Не забывай что я,

С тобой, любовь моя…

Поцелуй, длиною в вечность

Между осенью и весной,

Так между прочем, в три часа ночи

С тобой.

Половины части света, твои новости,

Мне б твои сны...

Сложно реально, давай виртуально-

Интернеты…

Поцелуй, поцелуй мой к тебе

Летит на край света,

Снегом декабря.

Поцелуй, поцелуй мой к тебе

Летит, лови, храни,

Не забывай что я,

С тобой, любовь моя…

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Абай Кунанбаев

Из "Слов Назидания"

Тридцать седьмое слово

                        1896 г.

                                         Перевод(С)Л.Соболева

1. Достоинство человека определяется тем, каким путём он идёт к цели, а не тем, достигнет ли он её.

2. Самые прекрасные мысли тускнеют, пройдя через человеческие уста.

3. Не всегда будешь рад, говоря мудрые слова себялюбивому невежде.

4. Помогай разумному. Содействовать неблагодарному — значит опуститься самому.

5. Сын, почитающий лишь своего отца, — недруг народу; сын народа — и твой друг.

6. Сильный хоть и желает многого, но довольствуется малым; ничтожный просит мало, но не доволен, даже когда получает больше.

7. Работающий только для себя похож на животное, которое заботится о своём брюхе. Вседержец любит того, кто трудится на благо человечества.

8. Кто отравил Сократа, сжёг Жанну д'Арк, распял Христа, закопал Мухаммада в верблюжьих останках? Толпа. Значит, у толпы нет ума. Сумей направить её на путь истины.

9. Человек — дитя своего времени. Если он плох, в этом виновны его современники.

10. Будь моя власть, я бы отрезал язык тому, кто утверждает, что человек неисправим.

11. Одиночество — погибель для человека. Все беды валятся на его голову. Однако мир заполняют не только беды, но и развлечения. Кто выдерживает первое? И кто не погибает во втором?

12. Кто не бывал в беде? Удел слабых — терять надежду. Разве за суровой и снежной зимой не идёт лето со сверкающими озёрами и густым травостоем?

13. Безвреден — кто в гневе кричит. Бойся того, кто в гневе молчит.

14. От радости и счастья люди теряют голову. Из тысячи лишь одному счастливцу удаётся сохранить разум, чтобы не предстать перед народом нагишом.

15. Дело ладится умением.

16. Слава — высокая скала. Терпеливая змея взбирается на неё ползком, сокол взмывает на её вершину в стремительном полёте. Недружный народ хвалит того, кто не дошёл до неё. И недалёкий верит этому обману.

17. Мир — безбрежный океан. Время — неутихающий ветер. Поколения подобны волнам, спешащим друг за другом, и на их смене держится вечная жизнь.

18. Нищий, прославившийся умом, выше счастливого царя. Юноша, продающий плоды своего труда, достойней старика, торгующего своей бородой.

19. Хитрость превращает человека в попрошайку. Лицемерие делает суфия тунеядцем.

20. Плохой друг подобен тени. Когда светит солнце — от него не избавишься; когда тучи сгущаются на головой — его не найдёшь.

21. Доверяйся тому, кто замкнут, но дружи с тем, кто общителен. Остерегайся беспечного, но будь опорой опечаленному.

22. Гнев без силы — вдовец; учёный без последователей — вдовец; любовь без верности — вдова.

23. Пока ты несчастлив, добра тебе желают все. Но вознеси тебя судьба — и твой доброжелатель лишь ты сам.

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Гость Старый Пепелац

Сергей Лукьяненко. За лесом, где подлый враг ...

---------------------------------------------------------------

  © Сергей Лукьяненко, 1996

---------------------------------------------------------------

   Огнемет рявкнул и выплюнул капсулу. Проводив взглядом уходящий  за

лес дымный след, Стрелок подхватил оружие  и  отбежал  в  сторону.  Он

знал, что подлый враг не заставит себя долго ждать.  И  точно.  На  то

место, где он только что стоял, с визгом  плюхнулась  огненная  струя.

Ответный удар, как всегда, был нанесен из такого  же  оружия  и  очень

точно. Беги Стрелок чуть помедленнее, он бы  уже  корчился  в  агонии,

пытаясь стряхнуть с себя зажигательную смесь. Как это позавчера было с

Артистом... Стрелок поспешил отогнать страшные воспоминания.

   Он  уже  добежал  до  передней  траншеи.  Полковник   одобрительно

взглянул на него:

   - Молодец,  Стрелок.  Хорошо  ты  им  вдарил!  Подлый  враг  будет

побежден! До вечера Стрелок нанес еще два удара. И еще  дважды  подлый

враг лупил по тому месту, где он только что стоял.  Вечером  Полковник

приказал начать общий обстрел. Стрелок считал  эту  затею  глупой,  но

возражать не решился,  отложил  любимый  огнемет  и  стал  настраивать

излучатель.

   Лес стонал. Потоки огня пронизывали его насквозь. Удар - и тут  же

ответный.  Поджаренные  и  парализованные  птицы  стаями  валились  на

обожженную землю. Лазерные лучи, как шпаги, скрещивались над лесом.

   Через полчаса бой прекратился. Все собрались у штабного  блиндажа.

Потерь не было, только Сержанта легко ранили лазерным лучом  в  плечо.

Однако он держался крепко, даже не выпустил  из  рук  свой  неизменный

импульсный бластер. И тут они увидели человека. Тот медленно вышел  из

леса, неся на руках что-то или кого-то.

   - Подлый враг, - прошептал Полковник, расстегивая кобуру.

   - Может, перебежчик? -  спрсил  Капрал,  уже  держа  незнакомца  в

прицеле парализатора.

   - Не похож он на врага. Такой же,  как  и  мы,-  убежденно  сказал

Стрелок и внезапно подумал: а на кого он похож, подлый враг? Почему-то

раньше никогда он не думал об этом.

   Незнакомец  медленно  спустился  в  траншею,  словно  не   замечая

нацеленных на него стволов.  Осторожно  положил  свою  ношу:  это  был

светловолосый мальчик лет тринадцати. Спросил:

   - Среди вас есть врач? Я не знаю, чем его зацепило.

   Доктор отложил автомат и внимательно осмотрел мальчишку. Улыбнулся

и сказал:

   - Ничего страшного. Парализующий луч.  Часа  через  два  придет  в

себя.

   - Подлый враг! - выругался Полковник, глядя  на  неподвижное  тело

мальчика. Стрелок вдруг вспомнил, что у Полковника в  Городе  осталась

жена и четверо детей.

   - Враг тут ни при чем, -  сказал  мужчина.-  Его  задело  с  вашей

стороны.

   Все разом взглянули на Капрала.  Тот  растерянно  вертел  в  руках

конус парализатора.

   - Ничего. Все  же  обошлось.-  Незнакомец  обвел  всех  спокойными

глазами.- Меня зовут  Странник.  Я  пришел  издалека  и,  если  вы  не

возражаете, завтра уйду.

   - Это ваш сын? - спросил Доктор.

   Странник кивнул:

   - Да.

   Было уже утро, но никто  еще  не  спал.  Вначале  слушали  истории

Странника. А затем пели. Потрепанную гитару брал в руки  то  один,  то

другой. Наконец Певец срывающимся от волнения  голосом  запел  любимую

песню:

             Спите спокойно, любимые,

             Где-то у дальней реки...

   И все подхватили:

             Черным ветром гонимые,

             Насмерть стоят полки.

   Странник внимательно слушал. Ему, похоже, тоже понравилось.  Потом

встал:

   - Спасибо за все. Нам пора идти. Собирайся, Тим.

   С ними попрощались за руки,  а  потом  смотрели,  как  они  уходят

вдаль, по направлению к Городу, подступы к  которому  вот  уже  многие

годы прикрывал отряд.

   Стрелок вдруг вскочил и побежал за  Странником.  Догнал  и  быстро

спросил:

   - Вы пришли из-за леса? Скажите, а каков он, подлый враг? Я  здесь

уже три года, но они ни разу не показались в открытую, трусы!

   Странник молчал и смотрел на него. Зато мальчишка сказал:

   - Там река.

   - Знаем! Ну, а враги, где они находятся?- спросил Стрелок.

   Мальчик смотрел на него, и во взгляде было чтото непонятное.

   - Там старые склады, вдоль всего берега. И  они  накрыты  защитным

полем. Я кинул в один склад камешком, его отбросило обратно, прямо мне

в руку...

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Козьма Прутков  

В АЛЬБОМ N.N.  

Желанья вашего всегда покорный раб,

Из книги дней моих я вырву полстраницы

И в ваш альбом вклеЮ... Вы знаете, я слаб

Пред волей женщины, тем более девицы.

ВклеЮ!.. Но вижу я, уж вас объемлет страх!

Змеей тоски моей пришлось мне поделиться;

Не целая змея теперь во мне, но - ах! -

Зато по ползмеи в обоих шевелится.

ЮНКЕР ШМИДТ

Вянет лист. Проходит лето.

Иней серебрится...

Юнкер Шмидт из пистолета

Хочет застрелиться.

Погоди, безумный, снова

Зелень оживится!

Юнкер Шмидт! честнОе слово,

Лето возвратится!

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

ВСЕМ ПОСЕТИТЕЛЬНИЦАМ ЭТОЙ ТЕМЫ В ПРЕДДВЕРИИ 8 МАРТА....

В синем и далеком океане

Вы сегодня нежны,

Вы сегодня бледны,

Вы сегодня бледнее луны...

Вы читали стихи,

Вы считали грехи,

Вы совсем как ребенок тихи.

Ваш лиловый аббат

Будет искренно рад

И отпустит грехи наугад...

Бросьте ж думу свою,

Места хватит в раю.

Вы усните, а я Вам спою.

В синем и далеком океане,

Где-то возле Огненной Земли,

Плавают в сиреневом тумане

Мертвые седые корабли.

Их ведут слепые капитаны,

Где-то затонувшие давно.

Утром их немые караваны

Тихо опускаются на дно.

Ждет их океан в свои объятья,

Волны их приветствуют, звеня.

Страшны их бессильные проклятья

Солнцу наступающего дня...

В синем и далеком океане,

Где-то возле Огненной Земли...

Вертинский А. 1927

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Конечно, по хорошему, - это надо слушать...

ЧиЖ и Со(С)

Форест Гамп (Рожден, чтобы бежать)

   

    Каков был .... в шесть или в семь,

    В среду ли в пять, - он вышел из дома,

    Открыв свой вигвам на встречу ветрам,

    Путь свой начав со знакомого склона.

    Когда падал снег он использовал бег,

    Если шел дождь снимал мокасины,

    Он шел лишь вперед а где и что ждет,

    Так ли уж важно двадцать лет с половиной.

   

     Он был рожден чтобы бежать,

     Он был рожден чтобы бежать...

    Он шел наугад он был всему рад,

    Почти Форест Гамп из известной картины,

    Легкий как тень быстрый олень,

    Проводил его как-то до Великой равнины.

    И одинокий бизон был очень смущен,

    Но сожительство с ним длилось очень недолго,

    Птицы поют, ноги бегут

    Вот-вот гляди да и покажется Волга!

    Он был рожден чтобы бежать,

    Он был рожден чтобы бежать....

    И все б ничего если б не скво,

    Та что увязалась возле самой границы,

    Ее бы прогнать да стало холодно спать,

    И к тому ж она могла бы еще пригодиться.

    А ведь она не дурна, - ответил он про себя...

    И вдруг внезапно разозлившись плеснул себе виски,

    Рассвет впереди и надо идти!

    Но она так спала... она была очень близко.

    Он был рожден чтобы бежать,

    Он был рожден чтобы бежать...

    Так черт возьми, да так черт возьми нет!

    Я стал таким сентиментальным за последнее время,

    И может быть я, -  это дом и семья?

    И пускание корней, - драгоценное семя...

    Дак откуда ты скво, - сики еще не расцвело,

    А я уже позабыл что есть на свете дороги,

    Он заглянул ей в лицо, поправил яйцо

    Потом с тоской огляделся...

    И сломал себе ноги!!!

    А был рожден чтобы бежать

    Он был рожден чтобы бежать...

    А был рожден чтобы бежать

    Он был рожден чтобы бежать...

    Я был рожден чтобы бежать...

    Ты был рожден чтобы бежать...

    Он был рожден чтобы бежать...

     Мы рождены чтобы....

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Бахыт Кенжеев (С)

    ...Кто же вступится за нас

    в час печали, смертный час?

    Богоматерь всех скорбящих,

    вот кто вступится за нас.

    Кто же будут эти мы,

    вопиющие из тьмы?

    Всевозможные народы,

    вот что значит слово "мы".

    Но зачем же Божья мать

    всем им станет помогать?

    По любви своей великой,

    вот затем и помогать.

    Всех, кто верует в Христа

    перед снятием с креста,

    и неверующих тоже

    матерь Господа Христа

    от разлуки и беды

    поведет в свои сады,

    где шумит межзвездный ветер,

    в небывалые сады...

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Бахыт Кенжеев (С)

* * *

Когда приходит юности каюк,

мне от фортуны лишнего не надо -

март на исходе. Хочется на юг.

Секундомер стрекочет, как цикада.

Мы так взрослели поздно, и засим

до тридцати болтали, после - ныли,

а в зрелости - не просим, не грустим,

ворочаясь в прижизненной могиле.

Но март проходит. Молоток и дрель

из шкафа достает домовладелец,

терзает Пан дырявую свирель,

дышу и я, вздыхая и надеясь.

То Тютчева читаю наизусть.

То вижу, как измазан кровью идол

на площади мощеной - ну и пусть.

Свинья меня не съела, Бог не выдал.

Еще огарок теплится в руках,

и улица, последняя попытка,

бела, черна и невозвратна, как

дореволюционная открытка...

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Татьяна К-ва(С)

За порогом - золотая осень,

Листья желтые под ногами…

И друг - друга, о чем мы просим,

Как всегда, будет между нами…

И опять - недоговоренность,

Будет общая,- как обычно,

И в словах неопределенность,

До оскомины всем привычная…

Но обида никчемным вороном -

Пролетит меж нами, и  сгинет…

Лишь скажи мне слова: «Любимый мой!»

Я отвечу тебе: «Любимая!»

Паутина сладких осенних слов

Нежно нас оплетет, околдует,

Только осень знает большой секрет,-

что тебя лишь одну люблю я…

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

  • 2 weeks later...

На дворе весна, а почему-то осень вспомнилась. "Служебный роман" навеял

Н.Заболоцкий

Обрываются речи влюбленных,

Улетает последний скворец.

Целый день осыпаются с кленов

Силуэты багровых сердец.

Что ты, осень, наделала с нами?

В красном золоте стынет земля.

Пламя скорби свистит под ногами,

Ворохами листвы шевеля.

Облетают последние маки,

Журавли улетают, трубя.

И природа в болезненном мраке

Непохожа сама на себя.

По пустынной и голой аллее

Шевеля облетевшей листвой,

Отчего ты, себя не жалея,

С непокрытой бредешь головой?

Жизнь растений теперь затаилась

В этих странных обломках ветвей.

Ну а что же с тобой приключилось,

Что с душой приключилось твоей?

Как посмел ты красавицу эту,

Драгоценную душу твою

Отпусти, отпустить, чтоб скиталась по свету,

Чтоб погибла в далеком краю?

Пусть непрочны домашние стены,

Пусть дорога уходит во тьму.

Нет на свете печальней измены,

Чем измена себе самому.

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Вот такая у Лукъяненко попалась версия Сказки о Жизни и о Любви....

Сергей Лукъяненко (С)

СПЕКТР

Отрывок

" ... Рождаясь, человек несет в себе мир...  Весь мир, всю Вселенную. Он сам и является мирозданием. А все, что вокруг, - лишь кирпичики, из которых сложится явь. Материнское молоко, питающее тело, воздух, колеблющий барабанные перепонки, смутные картины, что рисуют на сетчатке глаз фотоны, проникающий в кровь живительный кислород - все обретает реальность, только становясь частью человека. Но человек не может брать, ничего не отдавая взамен. Фекалиями и слезами, углекислым газом и потом, плачем и соплями человек отмечает свои первые шаги в несуществующей Вселенной. Живое хнычущее мироздание ползет сквозь иллюзорный мир, превращая его в мир реальный...

   

...И человек творит свою Вселенную. Творит из самого себя, потому что больше в мире нет ничего реального. Человек растет - и начинает отдавать все больше и больше. Его Вселенная растет из произнесенных слов и пожатых рук, царапин на коленках и искр из глаз, смеха и слез, построенного и разрушенного. Человек отдает свое семя и человек рождает детей, человек сочиняет музыку и приручает животных. Декорации вокруг становятся всё плотнее и всё красочнее, но так и не обретают реальность. Пока человек не создаст Вселенную до конца - отдавая ей последнее тепло тела и последнюю кровь сердца. Ведь мир должен быть сотворен, а человеку не из чего творить миры. Не из чего, кроме себя.

    Ключник отложил трубку. Мартин ждал.

    - Ты развеял мою грусть и одиночество, путник. Входи во Врата и продолжай свой путь.

    Мартин кивнул ключнику и поднялся.

    - Можно считать, что каждый - Вселенная, - сказал ему в спину ключник. Можно считать, что каждый - лишь буква в краткой истории Вселенной. Это не слишком многое меняет, Мартин. Становимся ли мы после смерти мирозданием, или всего лишь буквой на обелиске - что это значит для мертвого?

   ...Я вспомнил одного земного юношу, ключник. Он рос обычным мальчиком, в меру умным, когда положено - шалил и смеялся, когда случалось - боялся и плакат. А когда настала его пора покидать детство, мальчик впервые подумал: а в чем он, смысл жизни? Он был начитанным мальчиком и стал искать ответ в книгах. Те книги, что говорили смысл жизни в том, чтобы умереть за родину или за идею, он отверг сразу. Смерть, пусть даже самая героическая, не может быть смыслом жизни. Мальчик подумал, что смысл жизни - в любви. Таких книг тоже было немало, и верить им оказалось куда легче и приятнее. Он решил, что ему непременно надо влюбиться. Огляделся вокруг, выбрал подходящую девочку и решил, что он влюблен. Может быть, мальчик хорошо умел убеждать сам себя, а может быть, пришел его час, но он действительно влюбился. И все было хорошо, пока любовь не ушла. К тому времени мальчик уже стал юношей, но расстраивался так же искренне, как в детстве. Он решил, что это была какая-то неправильная любовь, и полюбил снова. И снова, и снова - когда любовь уходила. Он верил сам себе, когда говорил "люблю", и он не врал. Но любовь гасла, и юноше пришлось поверить - так случается на самом деле. Тогда юноша решил, что смысл жизни - в таланте. Он стал искать талант у себя, хотя бы самый пустяковый. Ведь юноша уже знал, что настоящая любовь может разгореться от слабой искры, значит, и талант можно растить. И он нашел у себя талант, крошечное зернышко таланта, и стал растить его бережно и любовно, так же как растил в себе любовь. И у него получилось. Его полюбили за его дела, он стал нужен людям, в жизни его вновь появился смысл. Но прошло время, юноша стал взрослым мужчиной и понял, что обрел смысл своих умений, а не смысл своей жизни. Он снова очень расстроился и удивился. Он стал искать смысл жизни в удовольствиях - но они радовали только тело и стали смыслом только для желудка. Он искал смысл жизни в Боге - но вера радовала лишь душу, и лишь для нее стала смыслом. А для чего-то маленького, жалкого, наивного, что не было ни телом, ни душой, ни талантом, - вот для этого, составлявшего личность мужчины, смысла так и не было. Он попробовал все сразу - верить, любить, радоваться жизни и творить. Но смысл так и не нашелся. Более того, мужчина понял, что среди немногих людей, ищущих в жизни смысл, никто так и не смог его найти..."

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

  • 2 weeks later...

Леонид Андреев

БАРГАМОТ И ГАРАСЬКА

Было бы несправедливо сказать, что природа обидела Ивана Акиндиныча Бергамотова, в своей официальной ча­сти именовавшегося "городовой бляха № 20", а в неофи­циальной—попросту "Баргамот". Обитатели одной из окраин губернского города Орла, в свою очередь, по отно­шению к месту жительства называвшиеся пушкарями (от названия Пушкарной улицы), а с духовной стороны харак­теризовавшиеся прозвищем "пушкари — проломленные головы", давая Ивану Акипдиновичу это имя, без сомнения, не имели в виду свойств, присущих столь нежному и дели­катному плоду, как бергамот. По своей внешности Баргамот скорее напоминал мастодонта или вообще одного из тех милых, но погибших созданий, которые за недостатком по­мещения давно уже покинули землю, заполненную мозгля­ками-людишками. Высокий, толстый, сильный, громоглас­ный Баргамот составлял на полицейском горизонте видную фигуру и давно, конечно, достиг бы известных степеней, если бы душа его, сдавленная толстыми стенами, не была погружена в богатырский сон. Внешние впечатления, про­ходя в душу Баргамота через его маленькие, заплывшие глазки, по дороге теряли всю свою остроту и силу и доходи­ли до места назначения в виде слабых отзвуков и отблесков. Человек с возвышенными требованиями назвал бы его кус­ком мяса, околоточные надзиратели величали его дубиной, хоть и исполнительной; для пушкарей же — наиболее за­интересованных в этом вопросе лиц — он был степенным, серьезным и солидным человеком, достойным всякого по­чета и уважения. То, что знал Баргамот, он знал твердо. Пусть это была одна инструкция для городовых, когда-то с напряжением всего громадного тела усвоенная им, но зато эта инструкция так глубоко засела в его неповоротливом мозгу, что вытравить ее оттуда нельзя было даже крепкой водкой. Не менее прочную позицию занимали в его душе не­многие истины, добытые путем житейского опыта и, без­условно, господствовавшие над местностью. Чего не знал Баргамот, о том он молчал с такой несокрушимой солид­ностью, что людям знающим становилось как будто немного совестно за свое знание. А самое главное,— Баргамот об­ладал непомерной силищей, сила же на Пушкарной улице была все. Населенная сапожниками, пенькотрепальщиками, кустарями-портными и иных свободных профессий пред­ставителями, обладая двумя кабаками, воскресеньями и по­недельниками, все свои часы досуга Пушкарная посвящала гомерической драке, в которой принимали непосредствен­ное участие жены, растрепанные, простоволосые, растас­кивающие мужей, и маленькие ребятишки, с восторгом взиравшие на отвагу тятек. Вся эта буйная волна пьяных пушкарей, как о каменный оплот, разбивалась о непоколе­бимого Баргамота, забиравшего методически в свои мощные длани пару наиболее отчаянных крикунов и самолично доставлявшего их "за клин". Крикуны покорно вручали свою судьбу в руки Баргамота, протестуя лишь для порядка.

Таков был Баргамот в области международных отноше­ний. В сфере внутренней политики он держался с немень­шим достоинством. Маленькая, покосившаяся хибарка, в которой обитал Баргамот с женой и двумя детишками и ко­торая с трудом вмещала его грузное тело, трясясь от дрях­лости и страха за свое существование, когда Баргамот во­рочался,— могла быть спокойна если не за свои деревянные устои, то за устои семейного союза. Хозяйственный, рачи­тельный, любивший в свободные дни копаться в огороде, Баргамот был строг. Путем того же физического воздей­ствия он учил жену и детей, не столько сообразуясь с их действительными потребностями в пауке, сколько с теми неясными на этот счет указаниями, которые существовали где-то в закоулке его большой головы. Это не мешало жене его Марье, еще моложавой и красивой женщине, с одной стороны, уважать мужа, как человека степенного и непью­щего, а с другой — вертеть им, при всей его грузности, с такой легкостью и силой, на которую только и способны слабые женщины.

Часу в десятом теплого весеннего вечера Баргамот стоял на своем обычном посту, на углу Пушкарной и 3-й Посад­ской улиц. Настроение Баргамота было скверное. Завтра светлое Христово воскресение, сейчас люди пойдут в цер­ковь, а ему стоять на дежурстве до трех часов ночи, только к разговинам домой попадешь. Потребности молиться Бар­гамот не ощущал, но праздничное, светлое настроение, раз­литое по необычайно тихой и спокойной улице, коснулось и его. Ему не нравилось место, на котором он ежедневно спокойно стоял в течение десятка годов: хотелось даже де­лать что-нибудь такое праздничное, что делают другие. В виде смутных ощущений поднимались в нем недоволь­ство и нетерпение. Кроме того, он был голоден. Жена нынче совсем не дала ему обедать. Так, только тюри пришлось похлебать. Большой живот настоятельно требовал пищи, а разговляться-то когда еще!

— Тьфу! — плюнул Баргамот, сделав цигарку, и начал нехотя сосать ее. Дома у него были хорошие папиросы, пре­зентованные местным лавочником, но и они откладывались "до разговленья".

Вскоре потянулись в церковь и пушкари, чистые, благо­образные, в пиджаках и жилетах поверх красных и синих шерстяных рубах, в длинных, с бесконечным количеством сборок сапогах на высоких и острых каблучках. Завтра всему этому великолепию предстояло частью попасть на стойку кабаков, а частью быть разорванным в дружеской схватке за гармонию, но сегодня пушкари сияли. Каждый бережно нес узелок с пасхой и куличами. На Баргамота никто не обращал внимания, да и он с неособенной любовью посматривал на своих "крестников", смутно предчувствуя, сколько путешествий придется ему завтра совершить в участок. В сущности, ему было завидно, что они свободны и идут туда, где будет светло, шумно и радостно, а он торчи тут как неприкаянный.

"Стой тут из-за вас, пьяниц!" —резюмировал он свой размышления и еще раз плюнул — сосало под ложечкой.

Улица опустела. Отзвонили к обедне. Потом радостный, переливчатый трезвон, такой веселый после заунывных великопостных колоколов, разнес по миру благостную весть о воскресении Христа. Баргамот снял шапку и перекрестил­ся. Скоро и домой. Баргамот повеселел, представляя себе стол, накрытый чистой скатертью, куличи, яйца. Он не то­ропясь со всеми похристосуется. Разбудят и принесут Ва­нюшку, который первым делом потребует крашеного яичка, о котором целую неделю вел обстоятельные беседы с более опытной сестренкой. Вот-то разинет он рот, когда отец пре­поднесет ему не линючее, окрашенное фуксином яйцо, а настоящее мраморное, что самому ему презентовал все тот же обязательный лавочник! "Потешный мальчик!" — ухмыльнулся Баргамот, чувствуя, как что-то вроде роди­тельской нежности поднимается со дна его души.

Но благодушие Баргамота было нарушено самым подлым образом. За углом послышались неровные шаги и сиплоe бормотанье. "Кого это несет нелегкая?" —подумал Бар­гамот, заглянул за угол и всей душой оскорбился. Гараська! Сам с своей собственной пьяной особой,— его только недо­ставало! Где он поспел до свету наклюкаться, составляло ею тайну, но что он наклюкался, было вне всякого сомне­ния. Его поведение, загадочное для всякого постороннего человека, для Баргамота, изучившего душу пушкаря вообще и подлую Гараськину натуру в частности, было вполне ясно. Влекомый непреодолимой силой, Гараська со средины ули­цы, по которой он имел обыкновение шествовать, был при­тиснут к забору. Упершись обеими руками и сосредото­ченно-вопросительно вглядываясь в стену, Гараська пока­чивался, собирая силы для новой борьбы с неожиданными препятствиями. После непродолжительного напряженного размышления Гараська энергично отпихнулся от стены, допятился задом до средины улицы и, сделав решительный поворот, крупными шагами устремился в пространство, оказавшееся вовсе не таким бесконечным, как о нем гово­рят, и в действительности ограниченное массой фонарей. С первым же из них Гараська вступил в самые тесные от­ношения, заключив его в дружеские и крепкие объятия.

— Фонарь. Тпру! — кратко констатировал Гараська совершившийся факт. Вопреки обыкновению, Гараська был настроен чрезвычайно добродушно. Вместо того чтобы обсыпать столб заслуженными ругательствами, Гараська обратился к нему с кроткими упреками, носившими не­сколько фамильярный оттенок.

— Стой, дурашка, куда ты?! — бормотал он, откачива­ясь от столба и снова всей грудью припадая к нему и чуть не сплющивая носа об его холодную и сыроватую поверх­ность.— Вот, вот!..— Гараська, уже наполовину скользнув­ший вдоль столба, успел удержаться и погрузиться в за­думчивость.

Баргамот с высоты своего роста, презрительно скосив губы, смотрел на Гараську. Никто ему так не досаждал на Пушкарной, как этот пьянчужка. Так посмотришь,— в чем душа держится, а скандалист первый на всей окраине. Не человек, а язва. Пушкарь напьется, побуянит, перено­чует в участке — и все это выходит у него по-благородному, а Гараська все исподтишка, с язвительностью. И били-то его до полусмерти, и в части впроголодь держали, а все не могли отучить от ругани, самой обидной и злоязычной. Ста­нет под окнами кого-нибудь из наиболее почетных лиц на Пушкарной и начнет костить, без всякой причины, здорово живешь. Приказчики ловят Гараську и бьют,— толпа хо­хочет, рекомендуя поддать жару. Самого Баргамота Га­раська ругал так фантастически реально, что тот, не пони­мая даже всей соли Гараськиных острот, чувствовал, что он обижен более, чем если бы его выпороли.

Чем промышлял Гараська, оставалось для пушкарей одной из тайн, которыми было облечено все его существо­вание. Трезвым его не видел никто, даже та нянька, которая в детстве ушибает ребят, после чего от них слышится спирт­ный запах,— от Гараськи и до ушиба несло сивухой. Жил, то есть ночевал, Гараська по огородам, по берегу, под ку­сточками. Зимой куда-то исчезал, с первым дыханием весны появлялся. Что его привлекало на Пушкарную, где его не бил только ленивый,— было опять-таки тайной бездонной Гараськиной души, но выжить его ничем не могли. Пред­полагали, и не без основания, что Гараська поворовывает, но поймать его не могли и били лишь на основании косвен­ных улик.

На этот раз Гараське пришлось, видимо, преодолеть нелегкий путь. Отрепья, делавшие вид, что они серьезно прикрывают его тощее тело, были все в грязи, еще не успев­шей засохнуть. Физиономия Гараськи, с большим отвислым красным носом, бесспорно служившим одной из причин его неустойчивости, покрытая жиденькой и неравномерно распределенной растительностью, хранила на себе вещест­венные знаки вещественных отношений к алкоголю и кула­ку ближнего. На щеке у самого глаза виднелась царапина, видимо, недавнего происхождения.

Гараське удалось наконец расстаться с столбом, когда он заметил величественно-безмолвную фигуру Баргамота. Гараська обрадовался.

— Наше вам! Баргамоту Баргамотычу!.. Как ваше дра­гоценное здоровье? — Галантно он сделал ручкой, но, по­шатнувшись, на всякий случай уперся спиной в столб.

— Куда идешь? — мрачно прогудел Баргамот.

— Наша дорога прямая...

— Воровать? А в часть хочешь? Сейчас, подлеца, от­правлю.

— Не можете.

Гараська хотел сделать жест, выражающий удальство, но благоразумно удержался, плюнул и пошаркал на одном месте ногой, делая вид, что растирает плевок.

— А вот в участке поговоришь! Марш! — мощная длань Баргамота устремилась к засаленному вороту Гараськи, настолько засаленному и рваному, что Баргамот был, оче­видно, уже не первым руководителем Гараськи на тер­нистом пути добродетели.

Встряхнув слегка пьяницу и придав его телу надлежащее направление и некоторую устойчивость, Баргамот потащил его к вышеуказанной им цели, совершенно уподобляясь могучему буксиру, влекущему за собою легонькую шхуну, потерпевшую аварию у самого входа в гавань. Он чувство­вал себя глубоко обиженным: вместо заслуженного отдыха тащись с этим пьянчужкой в участок. Эх! У Баргамота че­сались руки, но сознание того, что в такой великий день как будто неудобно пускать их в ход, сдерживало его. Гараська шагал бодро, совмещая удивительным образом самоуверен­ность и даже дерзость с кротостью. У него, очевидно, была своя мысль, к которой он и начал подходить сократовским методом:

— А скажи, господин городовой, какой нынче у нас день?

— Уж молчал бы! — презрительно ответил Баргамот.— До свету нализался.

— А у Михаила-архангела звонили?

— Звонили. Тебе-то что?

— Христос, значит, воскрес?

— Ну, воскрес.

— Так позвольте...— Гараська, ведший этот разговор вполоборота к Баргамоту, решительно повернулся к нему лицом.

Баргамот, заинтригованный странными вопросами Га­раськи, машинально выпустил из руки засаленный ворот; Гараська, утратив точку опоры, пошатнулся и упал, не успев показать Баргамоту предмета, только что вынутого им из кармана. Приподнявшись одним туловищем, опираясь на руки, Гараська посмотрел вниз,— потом упал лицом на землю и завыл, как бабы воют по покойнике.

Гараська воет! Баргамот изумился. "Новую шутку, долж­но быть, выдумал",— решил он, но все же заинтересовался, что будет дальше. Дальше Гараська продолжал выть без слов, по-собачьи.

— Что ты, очумел, что ли? — ткнул его ногой Баргамот. Воет. Баргамот в раздумье.

— Да чего тебя расхватывает?

— Яи-ч-ко...

Гараська, продолжая выть, но уже потише, сел и под­нял руку кверху. Рука была покрыта какой-то слизью, к которой пристали кусочки крашеной яичной скорлупы. Баргамот, продолжая недоумевать, начинает чувствовать, что случилось что-то нехорошее.

— Я... по-благородному... похристосоваться... яичко, а ты...— бессвязно бурлил Гараська, но Баргамот понял. Вот к чему, стало быть, вел Гараська: похристосоваться хотел, по христианскому обычаю, яичком, а он, Баргамот, его в участок пожелал отправить. Может, откуда он это яичко нес, а теперь вон разбил его. И плачет.

Баргамоту представилось, что мраморное яичко, которое он бережет для Ванюшки, разбилось, и как это ему, Барга­моту, было жаль.

— Экая оказия,— мотал головой Баргамот, глядя на ва­лявшегося пьянчужку и чувствуя, что жалок ему этот чело­век, как брат родной, кровно своим же братом обиженный.

— Похристосоваться хотел... Тоже душа живая,— бор­мотал городовой, стараясь со всею неуклюжестью отдать себе ясный отчет в положении дел и в том сложном чувстве стыда и жалости, которое все более угнетало его.— А я, тово... в участок! Ишь ты!

Тяжело крякнув и стукнув своей "селедкой" по камню, Баргамот присел на корточки около Гараськи.

— Ну...— смущенно гудел он.— Может, оно не разби­лось?

— Да, не разбилось, ты и морду-то всю готов разбить. Ирод!

— А ты чего же?

— Чего? — передразнил Гараська.— К нему по-благо­родному, а он в... в участок. Может, яичко-то у меня послед­нее? Идол!

Баргамот пыхтел. Его нисколько не оскорбляли руга­тельства Гараськи: всем своим нескладным нутром он ощу­щал не то жалость, не то совесть. Где-то, в самых отдален­ных недрах его дюжего тела, что-то назойливо сверлило и мучило.

— Да разве вас можно не бить? — спросил Баргамот не то себя, не то Гараську.

— Да ты, чучело огородное, пойми...

Гараська, видимо, входил в обычную колею. В его не­сколько проясневшем мозгу вырисовалась целая пер­спектива самых соблазнительных ругательств и обидных прозвищ, когда сосредоточенно сопевший Баргамот голосом, не оставлявшим ни малейшего сомнения в твердости при­нятого им решения, заявил:

— Пойдем ко мне разговляться.

— Так я к тебе, пузатому черту, и пошел!

— Пойдем, говорю!

Изумлению Гараськи не было границ. Совершенно пас­сивно позволив себя поднять, он шел, ведомый под руку Бар­гамотом, шел — и куда же? — не в участок, а в дом к само­му Баргамоту, чтобы там еще... разговляться! В голове Гараськи блеснула соблазнительная мысль — навострить от Баргамота лыжи, но хоть голова его и прояснела от не­обычности положения, зато лыжи находились в самом дур­ном состоянии, как бы поклявшись вечно цепляться друг за друга и не давать друг другу ходу. Да и Баргамот был так чуден, что Гараське, собственно говоря, и не хотелось уходить. С трудом ворочая языком, приискивая слова и пу­таясь, Баргамот то излагал ему инструкцию для городовых, то снова возвращался к основному вопросу о битье и участ­ке, разрешая его в смысле положительном, но в то же время

и отрицательном.

— Верно говорите, Иван Акиндиныч, нельзя нас не бить,— поддерживал Гараська, чувствуя даже какую-то неловкость: уж больно чуден был Баргамот!

— Да нет, не то я говорю...— мямлил Баргамот, еще менее, очевидно, чем Гараська, понимавший, что городит его суконный язык...

Пришли наконец домой,— и Гараська уже перестал изумляться. Марья сперва вытаращила глаза при виде не­обычайной пары, но по растерянному лицу мужа догадалась, что противоречить не нужно, а по своему женскому мягко­сердечию живо смекнула, что надо делать.

Вот ошалевший и притихший Гараська сидит за убран­ным столом. Ему так совестно, что хоть сквозь землю про­валиться. Совестно своих отрепий, совестно своих грязных рук, совестно всего себя, оборванного, пьяного, скверного. Обжигаясь, ест он дьявольски горячие, заплывшие жиром щи, проливает на скатерть и, хотя хозяйка деликатно дела­ет вид, что не замечает этого, конфузится и больше проли­вает. Так невыносимо дрожат эти заскорузлые пальцы с большими грязными ногтями, которые впервые заметил у себя Гараська.

— Иван Акиндиныч, а что же вы Ванятке-то... сюрпри­зец? — спрашивает Марья.

— Не надо, потом...— отвечает торопливо Баргамот. Он обжигается щами, дует на ложку и солидно обтирает усы,— но сквозь эту солидность сквозит то же изумление, что и у Гараськи.

— Кушайте, кушайте,— потчует Марья.— Герасим... как звать вас по батюшке?

— Андреич.

— Кушайте, Герасим Андреич.

Гараська старается проглотить, давится и. бросив ложку, падает головой на стол прямо па сальное пятно, только что им произведенное. Из груди его вырывается снова тот жа­лобный и грубый вой, который так смутил Баргамота. Де­нники, уже переставшие было обращать внимание на гостя, бросают свои ложки и дискантом присоединяются к его тенору. Баргамот с растерянностью и жалкою миной смот­рит па жену.

— Ну, чего вы, Герасим Андреич! Перестаньте,— успо­каивает та беспокойного гостя.

— По отчеству... Как родился, никто по отчеству... не называл...

1898  

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

В РЕСТОРАНЕ

Никогда не забуду (он был, или не был,

Этот вечер): пожаром зари

Сожжено и раздвинуто бледное небо,

И на желтой заре - фонари.

Я сидел у окна в переполненном зале.

Где-то пели смычки о любви.

Я послал тебе черную розу в бокале

Золотого, как небо, аи.

Ты взглянула. Я встретил смущенно и дерзко

Взор надменный и отдал поклон.

Обратясь к кавалеру, намеренно резко

Ты сказала: "И этот влюблен".

И сейчас же в ответ что-то грянули струны,

Исступленно запели смычки...

Но была ты со мной всем презрением юным,

Чуть заметным дрожаньем руки...

Ты рванулась движеньем испуганной птицы,

Ты прошла, словно сон мой легка...

И вздохнули духи, задремали ресницы,

Зашептались тревожно шелка.

Но из глуби зеркал ты мне взоры бросала

И, бросая, кричала: "Лови!.."

А монисто бренчало, цыганка плясала

И визжала заре о любви.

19 апреля 1910

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Владислав Ходасевич  

Ищи меня

Ищи меня в сквозном весеннем свете.  

Я весь - как взмах неощутимых крыл,  

Я звук, я вздох, я зайчик на паркете,  

Я легче зайчика: он - вот, он есть, я был.  

Но, вечный друг, меж нами нет разлуки!  

Услышь, я здесь. Касаются меня  

Твои живые,  трепетные руки,  

Простёртые  в текучий пламень дня.  

Помедли так. Закрой, как бы случайно,  

Глаза. Ещё одно усилье для меня -  

И на концах дрожащих пальцев, тайно,  

Быть может, вспыхну кисточкой огня.  

20 декабря 1917 - 3 января 1918

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Гость Старый Пепелац

Абу-ль-Атахия (748 - 825)

Поэт, представитель аскетического направления, создатель жанра зухдийат.

 

Прожита жизнь. Я не видел счастливого дня.

Нет ничего, кроме бед, у тебя, у меня.

Что будет завтра, не знаю. Сегодняшний день

Празднуй, довольствуясь малым, смиренье храня.

Смерть приготовила стрелы в колчане своем,

Цели для них выбирает в молчанье глухом.

Мы - обреченные. Нет избавленья от стрел.

Зря суетимся, напрасно по свету снуем.

Завтра, быть может, в ничто откочую, мой друг,

Так для чего ж на верблюда наваливать вьюк?

Стоит ли деньги копить, выбиваясь из сил,

Стоит ли гнуться под грузом позора и мук?

Те, для кого надрывался без устали я,

Кто они? Дети и внуки, родные, семья.

В землю отца положили - и дело с концом.

Что им, беспечным, печаль и забота моя?

Все, что для них накопил ты за множество лет,

То ли на пользу пойдет, то ли будет во вред -

Ты не узнаешь. Так празднуй сегодняшний день.

Время уйдет, и назад не вернешь его, нет.

Правит всевышний мирами по воле своей,

Смертный, смиряйся. Избегнешь ли доли своей?

Бог наделяет удачей одних дураков,

А мудрецы изнывают в юдоли скорбей.

(Перевод М. Курганцева)

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

  • 2 weeks later...

http://www.newtimes.ru/artical.asp?n=3080&art_id=6158

«Как поэту мне приятно чувствовать себя маргиналом»

О трагедии и драме, Москве и Монреале, Бродском и Пастернаке, авторитаризме и диктатуре, Саше Соколове и Сергее Довлатове с Бахытом КЕНЖЕЕВЫМ во время его недавнего приезда в Москву беседовал журналист и писатель Слава СЕРГЕЕВ

– Ты только что сказал, что тебе не нравится моя последняя книга стихов*. И почему же это

она тебе не нравится, собака ты злая?

– Ну, во-первых, может быть, я ничего не понимаю в поэзии, да? Но вот если сравнить новую

книгу «Невидимые» с вашей более ранней книгой «Осень в Америке»**, то «Осень» как-то

легче.

– «Осень» легче? Это самая трагическая книга в русской поэзии! Хотя приятно, что ты ее

читал.

– Сейчас… Она легче не по темам или там смыслу, а по ощущениям от нее… Мне

показалось, там даже рифмы легче.

– Правильно. Но дело не в рифмах. Потому что «Осень в Америке» – это драма, а то, что я

пишу сейчас, – трагедия. Вот и все. А между драмой и трагедией – большая разница. В драме

худо-бедно можно как-то устроиться. А в трагедии устроиться нельзя никак. С ней ничего

сделать нельзя. Встречает Эдип на дороге папу, его убивает, потом живет с мамой, потом

кончает с собой. Ничего сделать нельзя, он не знал, и он не виноват! Мой любимый поэт

Баратынский писал только трагедии и никаких драм.

Эмиграция как способ сэкономить жизнь

– Да, я так и думал, что Баратынский ваш любимый поэт. А к Батюшкову как относитесь?

– Очень хорошо. Он чудесный… Но Баратынского я люблю больше, потому что Батюшков –

он… более парфюмерный. Он правильный. А Баратынский – неправильный, поэтому

Батюшков – великий поэт, а Баратынский – гениальный. Большая разница, да?

– Кажется, Бродский очень любил Баратынского?

– Бродский… Бродский говорил, что его любимые поэты – это Мандельштам и Баратынский.

А на самом деле он «ученик» Пастернака. Потому что мне кажется, что до настоящей

трагедии Бродский так никогда и не поднялся. Настоящая трагедия – это Баратынский, это

Тютчев, Ходасевич и Мандельштам прежде всего. И Бродский признавался в любви ко всем

им. Но на самом деле он ученик Пастернака, который поэт не трагедии, а драмы. При том, что

я его очень люблю, он великий поэт… Пример. Знаешь, сейчас продают за 100 тысяч

долларов путешествие в Космос. При этом юридическое определение путешествия в Космос

– это если ты поднимаешься на 100 км над уровнем моря и там на 20 секунд испытываешь

чувство невесомости. Тогда юридически ты совершил путешествие в Космос. И люди охотно

платят за это 100 тыс. долларов. Но это не совсем путешествие в Космос, потому что ты

поднимаешься по параболе, попадаешь в эту зону на 100 км, потом спускаешься. Ты не

летишь вокруг Земли. А Мандельштам, Баратынский и Пушкин – это путешествие даже не

вокруг Земли, а на Луну, как в фильме «Аполло-9», причем без гарантии возврата… А

Пастернак – нет, хотя еще раз – я его очень люблю.

– Но, может быть, Пастернак сознательно такой «приземленный»? Точнее, «земной». Мне

кажется, он сознательно это делал…

– У каждого свой талант. Пастернак – гениальный поэт, я не отрицаю этого.

– Об этом лучше вообще не говорить. Кто «гений», кто «не гений» – это вообще тема такая,

довольно скользкая.

– Но когда-то Осип Эмильевич, который, несомненно, является главной драгоценностью

русской культуры ХХ века, выше его нет никого, кроме Блока, пожалуй, но Блок – это скорее

ХIХ век… Мандельштам – это «иду на вы»: на мироздание, на все… А Пастернак – нет.

Очень приятно, в Переделкине сидел, чаек попивал, все замечательно – дивные стихи,

дивные… Я плачу от этих стихов, замечательные стихи, но стихи Мандельштама – это

просто другой класс… И вот Иосиф Александрович Бродский – это замечательный поэт, но

он от Пастернака, а не от Мандельштама.

– А как вы думаете, это диктуется обстоятельствами биографии?

– Конечно, нет. Нет. Человек выбирает себе биографию сам. Всегда. Если уж мы заговорили

о Мандельштаме, то ему, как известно, в 1927 году Балтрушайтис, полномочный

представитель независимой Литвы, предлагал литовский паспорт. Мандельштам ведь

родился в Каунасе… Тогда не думали же, что Литву сожрут. Мандельштам подумал и сказал:

нет, я не хочу. А если бы он уехал в Литву, то, по крайней мере, до 1940 года прожил бы. И

прожил бы в относительном довольстве и прочем… Но он отказался.

– А почему, как вы думаете? Вот с Ахматовой – похожая история…

– Потому что для поэта главное, что есть в жизни, – это писать. А что такое писать? Писать –

это значит жить. А жить – это значит жить опасно. Не надо спасаться… Живет и живет. В

конце концов убили. Звери. И Гумилева убили. Анну Андреевну замучили, посадили сына.

Но зато они сейчас на небесах радуются. Потому что они прожили достойную, настоящую

жизнь.

– Откуда вы знаете, что они радуются?

– Потому что они ни разу в жизни не сделали подлости. Мы говорим про Бога. Житейские

дела – это другое.

– А Ходасевич, Набоков, оба Иванова, Северянин – уехали же, и отлично все, замечательные

поэты. Это сейчас актуально, наверное, да? Этот «дискурс»?

– Подожди. У каждого своя судьба. Определяет ее Бог. Ходасевичу нужно было уехать…

Если бы он не уехал, его бы расстреляли еще в 1927 году. Он это понимал и сэкономил себе

немножко жизни и написал великолепные стихи. А Осип Эмильевич про себя чувствовал, что

ему не надо уезжать. Так же и Ахматова.

«Мне сидеть было бы неприятно»

– Ну да… Но вы-то – уехали?..

– Я уехал по очень простой причине: я не политик, не борец… В условиях, которые

существовали тогда, при советской власти, меня бы просто съели. Меня бы посадили, а я

очень не люблю сидеть в тюрьме, потому что я не борец. Борцу нравится сидеть в тюрьме, он

может плевать в лицо своим тюремщикам, как Марченко, не надо его и их всех забывать. Это

благодаря этим людям мы сейчас сидим на кухне, пьем вино и нормально разговариваем…

– Непонятно. А может быть какой-то части номенклатуры просто стало удобно легализовать

собственность.

– Ты прав, это серьезно. Но мы же сейчас говорим не об экономике и не о деньгах, а о смысле

жизни. И в плане «смысла жизни» эти ребята – прежде всего Сахаров, Солженицын и все

диссиденты – это люди, которым мы всем нынешним обязаны. Потому что Россия не

изолирована, есть внешний мир, и эти ребята расшатали внешний образ Советской России

настолько, что… номенклатура поняла, что она может все переменить, чтобы прибрать к

рукам побольше денег… Но тем не менее за ними огромная, огромная заслуга. Включая и

Александра Исаевича, которого все сейчас так ругают.

– А вы не считаете, что да, конечно, за ними огромная заслуга, но в то же время «страшно

далеки они от народа». Разве результаты последних выборов это не показывают?

– Да, далеки… Народ хочет купить колбасы… А что такое история? История очищает

происходящее от так называемого «народа» и его «колбасы» и… Был в советские времена

такой прелестный анекдот. Значит, 2050 год. Большая советская энциклопедия. Статья

«Брежнев». Брежнев – мелкий тиран эпохи Сахарова и Солженицына… Так ведь оно и есть.

– А вот, кстати, расскажите, пожалуйста, о вашем детстве.

– Москва, Чистый переулок, дом 5 а. Был такой трехэтажный дом, к которому надстроили в

советское время еще 3 этажа. Прелесть была в том, что он был рядом с домом пять, в котором

жил Патриарх всея Руси. А мы жили в подвале, вчетвером, в комнате в коммунальной

квартире – сестренка моя, папа, мама и я. Папочка был казах, женился на русской, и я

повторил его биографию – он женился на русской и эмигрировал. Хотя сначала он пытался

жить на родине с женой-иностранкой, в Чимкенте. Они три года там прожили, потом поняли,

что больше нельзя, и уехали в Москву. По тем временам это была такая же эмиграция, как

сегодня в Америку. Долгое время мы жили у моей бабушки, у нее была трехкомнатная

квартира, в которой жили 16 человек, потом моему отцу как демобилизованному офицеру

дали жилплощадь. Это была «жилплощадь» – комната 16 метров, но это было безумное

счастье, потому что наконец-то можно было жить не с 16 человеками. Это было

восхитительное время, хотя мы были бедные, папина зарплата составляла 55 рублей, но у нас

была замечательная семья, у родителей была любовь, в этой подвальной комнатке с

решетками на окнах мы были счастливы… Это было большое счастье, я тогда этого не

понимал, а понимаю только сейчас. Конечно, хорошо было бы жить побогаче и получше и

прочее, но непонятная и невероятная совершенно вещь – она определяется не материальными

компонентами жизни, она определяется компонентой жизни на букву «л» – любовь. Я не

изобретаю ничего нового, при этом родители ссорились, мирились, но это был рай. Эдем…

По ощущению… цельности бытия. Большой специалист по этому состоянию – Алексей

Цветков, который написал книгу «Эдем» – о своей юности в городе Запорожье. Нищей,

отвратительной советской юности в отвратительном советском городе Запорожье. Но эта

книга – шедевр. Она посвящена любви и тому, как все было хорошо. «Когда мы были

молодые и чушь прекрасную несли…». Потом я учился в школе во Вспольном переулке…

– А после школы куда вы пошли?

– Химический факультет МГУ.

– Ага. И закончили его. Как положено.

– Не только как положено, меня оставили там при факультете. Как хорошего студента. На

отделении «коллоидной химии».

– А стихи когда начали писать?

– 4 января 1969 года.

– Нет, серьезно.

– Серьезно, 4 января 1969 года.

– Хорошее стихотворение написали?

– Плохое очень.

– Помните его?

– Не могу. Плохое.

– А до отъезда печатались?

– Еще как. «Студенческий меридиан», «Комсомольская правда»… Что-то такое… То, что

нужно было, чтобы начать советскую карьеру.

– То есть вы печатались в Союзе… Ишь ты какой!

– Я не только «ишь ты какой». Меня напечатали 4 или 5 (не помню) ведущих советских

издания. Кроме тех, что я назвал, еще была «Юность». Я окрылился. И напечатавшись раз, я

решил напечататься еще. И тут они говорят: нет. Мы не можем напечатать вас второй раз. Но

почему? Мы не хотим потерять работу. Но я не пишу ничего антисоветского! Они говорят:

вы что, идиот? Ну не так, конечно, но смысл был такой. Один раз, «случайно», было можно.

Два – нет…

– А как произошло, что вы уехали? Университет, такая хорошая работа…

– Мне было 25 лет или даже меньше. И я понял одну простую вещь: вот я сижу, пишу

стишки, не люблю советскую власть. И она меня не любит. Если я останусь, меня рано или

поздно посадят. Почему? Я пишу стихи и хочу их где-то печатать. Есть возможность печатать

их на Западе. Я послал свою подборку в журнал «Континент». Их напечатали с большим

удовольствием. А журнал «Континент» тогдашняя советская власть очень не любила. И меня

начали таскать в ГБ.

– Реально вызывали?

– Еще как.

– В «большой дом» или районное отделение?

– В гостиницу «Россия». Там у них был специальный номер.И были добрый и злой

следователи. И я понял, что мне надо уехать. Иначе меня посадят. А если меня посадят, мне

будет тоскливо. Я повторю то, что уже сказал сегодня. Есть борцы. Борцам сидеть приятно. А

мне было бы неприятно сидеть. Я люблю пить водку, разговаривать, ухаживать за

девушками… Мне сидеть было бы неприятно.

– А как вы уехали?

– Я женился. Я женился на девушке Лауре, канадской гражданке. У нас потрясающий сын,

мы прожили вместе 20 лет… в Монреале. Но познакомились мы здесь, в Москве, она была

тут на стажировке. Мы, кстати, прожили в Москве четыре года, пока меня не пригласили уже

официально и не сказали: пора думать, Бахыт Шкурлаевич. Либо на Восток, либо на Запад.

Подавайте заявление на выезд, а иначе мы будем вынуждены поступить с вами согласно

нашим чувствам… Я не ручаюсь за точность цитаты, но смысл был такой.

– Понятно. А что вы делали в Канаде?

– Я работал на «Радио-Канада»… Это не очень важно.

«Я – русский писатель, но чувствую себя казахом»

– Почему не важно? Это же актуально. Сейчас многие думают, чтобы уехать.

– Не-ет… Многие думают, чтобы уехать, но времена изменились. Я вообще не могу сказать,

что живу в Канаде. У меня российский паспорт и московская прописка… Ну что, мы

приехали в Канаду, Лаурочка была беременна, и я столкнулся с невероятной нищетой.

Настоящей нищетой. Денег не было. Глухо. У нас была Лауркина стипендия, и все. А плюс к

этому – этот фантастический удар по голове, когда ты, процветающий московский мальчик,

талант, когда у тебя лучшие русские литераторы друзья – и вдруг ты попадаешь в полную

пустоту. Пустота. Полная. Ты никто. Канадцам ты не интересен, русских там нет. Сейчас,

конечно, есть… Сейчас, кстати, в Монреале я чувствую себя вполне комфортабельно в плане

писателя, так как всегда кто-нибудь позвонит и скажет: Бахыт Шкурлаевич, не хотите ли

вечер устроить? Но это сейчас. А 20 лет назад там и русской-то речи не было. Пришлось

очень сильно биться, как та лягушка, которую бросили в молоко и которая взбила себе

масло…

– Что делали?

– На радио пошел работать. Причем я же не знал, что в Монреале есть «русское» радио… На

«Радио-Канада» я проработал 10 лет, а потом наступила перестройка, и я понял, что могу

продолжать работать на радио до пенсии, а могу ездить в Россию. А поскольку я все-таки

русский писатель, то я ушел с радио и пошел на дурацкую работу, которая давала мне

возможность ездить в Россию три раза в год. Это был бизнес, и про это я написал роман. Он

есть на моем сайте. Это продолжалось года два, а потом все лопнуло. И в середине 90-х я

пошел работать переводчиком в Международный валютный фонд, где работаю до сих пор.

Переводчик и переводчик, хорошая работа. Но писатель – это публичная фигура, а публичная

фигура не должна работать в МВФ. Были скандалы. Сейчас все это близится к концу, и слава

Богу, потому что мне все это надоело… Вообще кому интересно, как поэт зарабатывает

деньги? Тютчев в последний период своей жизни зарабатывал деньги, будучи председателем

Комитета иностранной цензуры. Баратынский был помещиком. Пушкин брал в долг.

Мандельштам переводил какую-то фигню. Кто это сейчас помнит?..

– Кто их любит… А вообще где сейчас живете?

– В Монреале. Монреаль – это чудесный город, чудесный… Отсылаю всех желающих к

моему роману «Плато». Монреаль – это не Америка, там можно жить. Тихо-тихо. Это что-то

типа Ленинграда. Я довольно часто оговариваюсь. Когда я еду в Нью-Йорк, я говорю – в

Москву поехал. А когда в Монреаль, говорю: в Питер…

– А про Алма-Ату что скажете?

– В Алма-Ате очень хорошо. В Алма-Ате сидит президент Назарбаев, «отец нации», которого

я бы назвал просвещенным тираном. Назарбаев продал весь Казахстан иностранцам, это

было, как говорится, «политически трудное, но правильное решение», потому что иностранец

приносит с собой не только и не столько деньги, но и культуру работы. Эффект от этого уже

очевиден, потому что Казахстан догнал Россию по уровню жизни, хотя еще 5 лет назад они

жили, как все республики… Правда, он все же тиран. Эта дурацкая идея со столицей в

Астане…

– Ну он боится, чтобы северные земли не отошли к России.

– Они и так не отойдут к России, потому что эмиграция русских из Казахстана в Россию

сильно сократилась, в Казахстане и так хорошо. Куда им ехать? Дурацкая идея. Тем не менее

Алма-Ата остается, осталась процветающим столичным городом, с интенсивной культурной

жизнью, с очень интересными художниками, писателями и поэтами. Когда я приезжаю туда,

я просто наслаждаюсь.

– А вы действительно чувствуете себя там… ну как бы дома?

– Конечно. Я там родился. Точнее, родился я в Чимкенте, но это не важно. Я чувствую себя

казахом. Это очень смешно. Я – русский писатель, который живет в Канаде, и тем не менее я

настаиваю на том, что чувствую себя казахом.

– Давно вы почувствовали себя казахом?

– Всегда. Я когда получал паспорт в 16 лет, в советское время, меня спросили: хотите

записаться русским? Я сказал нет, хотя, я тебе говорил, мама у меня русская… Но я поэт, и

как поэту мне чрезвычайно приятно чувствовать себя маргинальным человеком. И в каком-то

смысле в стороне от всех национальных вопросов. Русские, евреи, все эти дела… Хотя в

Казахстане национальной проблемы нет. В нашей компании, когда мы сидим на кухне в

Алма-Ате, всех поровну, никто не считается. У меня это вызывает абсолютный восторг.

– Были же волнения в… 1986 году, кажется?

– Были. А сейчас нет. Не стану хвалить Назарбаева, на самые хлебные должности он

назначает чиновников-казахов, это правда. Но русские обойдутся, они займутся бизнесом и

заработают еще больше денег. В культурном же плане, в плане интеллигенции, я говорю с

полной ответственностью, национальной проблемы нет.

– Там такая же «атмосфера», как сейчас в России?

– Нет. Казахстан не воюет в Чечне. А у моих казахских друзей (я имею в виду и русских и

казахов) отношение к чеченской проблеме такое же, как в Канаде. А именно: отпустите этих

несчастных на свободу, и все. Не лезьте в их дела. Это говорят все. Чего в России я не

слышал уже давно. В России все говорят, что их надо раздавить, уничтожить и оторвать им

яйца.

– А отношение к Назарбаеву со стороны интеллигенции такое же, как отношение в России к

Путину? Там вообще-то… «методология» другая или та же?

– Другая. На мой взгляд, Назарбаев – просвещенный тиран, в отличие от… непросвещенных.

Он не подавляет русских, во-первых. Он разрешает свободную экономику. Его можно

терпеть… В Алма-Ате можно легко купить газету, где написано, что Назарбаев – тиран и

казнокрад. В Москве это невозможно.

– А по ТВ?

– Про ТВ я не могу ничего сказать. Говорят, что телевидение захватили «назарбаевцы», но я

просто не знаю. Я не смотрю там телевизор. Но газеты такие есть. Кстати, в Алма-Ате в

любом ларьке продаются все российские газеты. И в российских газетах можно напечатать,

что Назарбаев – плохой, и эта газета не будет изъята из продажи. Поэтому я не против него,

он просвещенный тиран.

– То есть такого страха нет. Никого не сажает.

– Ну в России тоже никого не сажают. Кроме Ходорковского…

– Но в России люди остерегаются говорить о Путине.

– А ты остерегаешься?

– До некоторой степени. Говорю же вот. Немного.

– Боишься, что тебя выгонят с работы?..

Зачем читать?

– Непонятно, чего боюсь. Своих советских воспоминаний скорее… Еще вопрос: вы были

знакомы с Довлатовым?

– Мы виделись два раза, у нас были отношения не дружбы, но большого взаимного уважения.

Как с Бродским. Он приезжал в Монреаль. Вообще это уникальный пример талантливейшего

прозаика, который косил в своей прозе под журналиста. И все думали, что все, что он пишет,

это про него. Это, конечно, неправда. Это тонкий и очень четко разработанный прикол. Это

легко доказать, потому что то, что он рассказывает про свою жену в разных рассказах, не

совпадает. Я сначала думал, что все так и есть. И только потом я понял, что это наколка.

Гениальная. Мой самый любимый у него роман «Иностранка»…

– Повесть…

– Да, повесть… Она производит впечатление чистой правды, но ничего этого не было. Не

было ни этой Маши, или как там ее звали, ни Довлатова, героя этой повести, который был с

ней якобы знаком, – это все придумано…

– Почему вы так думаете?

– Я знаю. Это было придумано, но придумано гениально. Это похоже немного на Бабеля по

«приему». Все ведь думали, что это действительно про него, когда он наврал проститутке, что

он – «мальчик» у армян, и за это получил бесплатный секс. Бедный Бабель еще при жизни от

этого отмывался. Точно так же, как придумал все Довлатов. В этом его гениальность. Все его

рассказы, даже «Соло на ундервуде» – это тоже придумано.

– Но ведь это с кем-то происходило?

– Не обязательно. Все его «настоящие» имена и анекдоты из литературной жизни – очень

многое придумано.

– Евгений Рейн, у которого я брал интервью (НВ № 43, 2004), сказал, что он подарил

Довлатову более 30 сюжетов для его рассказов.

– Тридцать? Почему так мало?.. Ладно. Я специально спрашивал у двух героев анекдотов,

которые фигурируют в «Соло на ундервуде»: это правда? Они говорили: нет, неправда. Это

он придумал.

– Так они вам и расскажут. Как вам показалось, как Довлатов себя чувствовал в Америке?

– Хорошо. Ведь его рассказы печатались в «Нью-Йоркере»… Потом, когда его не стало, мне

доставило огромное удовольствие наблюдать, как он становится знаменитым уже в России,

его 100-тысячные тиражи, это у Довлатова, который не мог напечатать здесь ни одной

книги… Сейчас это немного схлынуло, но схлынуло не потому что Довлатов потерял

популярность, а потому что купили полмиллиона его книг, это как минимум – ну сколько

можно? Во всяком случае, посмертно Довлатов получил свою славу, причем настоящую

славу, и я очень радовался за него. Так как он просто гримировался под журналиста…

– А Бродский, вы близко его знали? Вообще, как вы считаете, вы испытали его влияние как

поэт?

– Категорически нет. А знакомы были, но не близко. Я преклоняюсь перед ним, великий

поэт, то-се, но я ненавижу эту ленинградскую манеру чтения. В один вечер в Монреале он

ухитрился меня и очень обрадовать, и обидеть. Его спросили, кто, на ваш взгляд, лучшие

русские поэты сегодня? Он называет кого-то, и среди прочих – мою фамилию, Горбаневскую

и еще троих, кажется. Приятно, согласитесь. Особенно потому, что эстетически мы

противоположны… А после этого, я же работал на «Радио-Канада», я ему говорю: Иосиф,

скажите мне пару слов для радио. Он вдруг говорит: не буду. Я удивился, говорю: Ось, ну

какую-нибудь благоглупость скажите, в конце концов… Я же деньги этим зарабатываю. Нет,

говорит, не хочу. Я обиделся.

– Неприятно. А почему он отказался?

– Ну устал человек… Я его простил давно. За то, что он сказал перед этим. Я думаю, что его

комплимент стоит больше, чем интервью… Хотя, если сказать честно, я его слова всерьез не

воспринимаю. Под конец жизни он стал очень мягким и раздавал свои комплименты всем.

Он писал предисловия и послесловия к самым разным поэтам, скажем так… И поскольку, как

я уже сказал, мы, как поэты, противоположны, мне его комплимент, в общем-то, ни к чему.

По-настоящему он не должен был меня хвалить. «И до самой кости ранено/ все ущелье

криком сокола». Я, допустим, так пока не написал. А Иосиф Александрович и не хотел так

писать. Он писал по-другому.

– Я тут недавно читал большое интервью Саши Соколова… И там Соколов, если можно так

сказать, «жаловался» на Бродского, говорил, что тот не очень любил настоящих талантов…

Препятствовал выходу его книги в «Ардисе», в частности… Правда ли это?

– Сашу Соколова я очень люблю как писателя, и более того, мы личные друзья. А дальше без

комментариев.

– Хорошо. Почему?

– Потому. Кого Бродский зажимал?! Больше дел не было у Бродского, как не дать Соколову

печататься в «Ардисе». Сашу печатали в «Ардисе» всегда по первому требованию… Вообще

Соколов написал два гениальных романа – «Школа для дураков» и «Между собакой и

волком».

– Вам нравится «Между собакой и волком»?

– Да. Но для того чтобы понять, что это гениальная книга, ее нужно прочесть восемь раз. Это

великий роман.

– Восемь раз. А можно задать неожиданный вопрос? Скажите, а зачем… читать? Не восемь, а

вообще – один раз?

– Я думал, ты спросишь, «зачем нужна литература». Зачем читать?.. Приятно.

– Но это же вымысел. Ладно, мемуары, это «полезно». На чужих ошибках, как говорится… А

тут, сидел какой-то х... и что-то придумывал. Вам-то это зачем? Вы же реальный человек, у

вас дети. Деньги надо зарабатывать…

– Слава. Вот посмотри наверх. Наверху потолок, а над потолком существует Господь Бог,

который там сидит и на нас смотрит. Я в одном стихотворении про Него сказал: «Улыбаясь

Марии, Господь один, равнодушно судит живых и мертвых». Идея служения Господу.

Служения Господу Богу, понимаешь? Читаешь хорошую литературу – и чувствуешь рядом

Господа. Лучше этого ничего нет. Над вымыслом слезами обольюсь. Вот мы сидим, водку

пьем, где-то ходят бабы и бегают детки. Но в реальности есть что-то, что выше нас, гораздо.

Оно и есть искусство – литература, живопись. Без этого была бы «Республика» Платона, в

которой все бы друг друга резали и ели…

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

  • 2 weeks later...

Падают листья осеннего сада,

в землю ложится зерно,

что преходяще, а что остается,

знать никому не дано.

         Белый мазок на холсте безымянном,

         вязи старинной строка.

         Что остается, а что преходяще -

         тайна сия велика.

Пламя погаснет и высохнет русло,

наземь падут дерева...

Эта простая и мудрая тайна

вечно пребудет жива...

         Так отчего так победно и громко

         где-то над талой водой -

         все остается! все остается! -

         голос поет молодой?

И отчего так легко и звеняще

в гуще сплетенных ветвей -

непреходяще! непреходяще! -

юный твердит соловей?

Ю.Левитанский

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

(из народного творчества, нелюдского(!)

…Она любила его с самого детства.

Когда они начали жить вместе, ей все время хотелось быть рядом, видеть его, слышать, ощущать. Без него мир ей казался пустым. Без него она чувствовала себя ничем... Он тоже любил ее.

Возвращаясь с работы, рассказывал ей то, что не сказал бы никому. Он говорил: "Когда я получу всё, что заработал, мы купим большой красивый  дом за городом, там ты будешь по-настоящему счастлива". Она безоговорочно верила. И даже ждать его по вечерам было не так нестерпимо. Однажды он пришёл гораздо позднее обычного. На немой вопрос в ее глазах быстро ответил: "Совещание на работе, мы же хотим красивый дом за городом? "Потом он  стал задерживаться чаще и работал даже по субботам. Потом ее интуиция уловила чужие вибрации, потом она почувствовала запах чужих  духов... Она  молчала. Он, ничего не объясняя, приходил все позже и о доме больше не заговаривал. Она уже понимала, что у него кто-то есть, но он по-прежнему был ласков и внимателен. Как-то в субботу он предупредил, что у них будут гости". Гостями" оказалась улыбчивая девушка, которую он представил как коллегу. Они вместе прошли в гостиную, он налил чаю и торжественно поставил на стол лимонный торт. Она из вежливости побыла с ними и вскоре незаметно ушла на кухню, чтобы не видеть, как светятся от счастья его глаза. Она поняла,  что развязка  близко.  Он ушёл провожать девушку, бросив уже на пороге, что скоро вернется. Она  прождала его всю ночь. Он пришёл только утром и спокойно сказал: "Я  наконец-то нашёл ту, с которой мы будем жить за городом. Не переживай, она хорошая, я уверен, ты ее полюбишь". Она облегченно вздохнула - ей представлялся совсем другой финал. Она медленно подошла и благодарно лизнула ему руку. Он взял ее на поводок и повел гулять в парк!!!!

***  Каждой весной неизбежно наступает тот грустный момент, когда

листья на деревьях вдруг перестают удивлять.

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Дааа уж... Пусто что-то здесь, Владимир. Не иначе, как потому, что графоманов сюда не пускаете? :D

Николай Доризо  - о графоманах.

Стихи в уходящую книгу

    Боюсь я чистого листа,

    И, очевидно, неспроста.

    Завидую безгрешным графоманам.

    Ох, как наивна

    Одержимость их.

    Они в забвенье тешутся обманом,

    Что каждый звук их -

    Гениальный стих.

    Боюсь моих стихов

    Из книги новой,

    Когда на ней написано:

    "В набор",-

    уходит недосказанное слово,

    незавершен заветный разговор.

    Уходит книга.

    Все. Что в ней сказалось,

    Не то, не так.

    Я в ней обидно мал

    Как будто жить мне

    Час всего осталось,

    А главного я людям не сказал.

    Встревоженный,

    Взволнованно молчащий,

    С собой я долгий разговор веду,

    Чтоб на подножку книги уходящей

    Хотя б строка

    Вскочила на ходу.

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Пикколо Бамбино

Вечерело. Пели вьюги.

Хоронили Магдалину -

Цирковую балерину.

Провожали две подруги,

две подруги - акробатки.

Шел и клоун. Плакал клоун,

закрывал лицо перчаткой.

Он был другом Магдалины.

Только другом - не мужчиной.

Чистил ей трико бензином,

И смеялась Магдалина:

"Ну какой же ты мужчина!

Ты, мужчина, пахнешь псиной."

Бедный Пикколо-Бамбино...

На кладбище снег был чище,

голубее городского...

Вот зарыли Магдалину,

Цирковую балерину.

И ушли от смерти снова.

Вечерело. Город ник...

В темной сумеречной тени

поднял клоун воротник.

И, упавши на колени,

вдруг завыл в тоске звериной.

Он любил, он был мужчиной,

Он не знал, что даже розы

на морозе пахнут псиной!

Бедный Пикколо-бамбино...

Зубовский. Н. 1933 (Стихи)

А.Вертинский (исполнение)

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Гость
Эта тема закрыта для публикации сообщений.
  • Недавно просматривали   0 пользователей

    • Ни один зарегистрированный пользователь не просматривает эту страницу.
  • Upcoming Events

    No upcoming events found
  • Recent Event Reviews


×

Важная информация

Правила форума Условия использования