"О нас,математиках, говорят как о сухарях!"

[Madam Tani]

Эх, Владимир, Владимир, Вам только бы "обоснованные аргументы" подавай.....

Тебе, педанту, значит, нужен чек

И веры не внушает человек?

Но если клятвы для тебя неважны,

Как можешь думать ты, что клок бумажный,

Пустого обязательства клочок,

Удержит жизни бешеный поток?

Наоборот, средь этой быстрины

Еще лишь чувство долга только свято.

Сознание того, что мы должны,

Толкает нас на жертвы и затраты.

Что значит перед этим власть чернил? (Гёте, "Фауст")

Что сие значит - подумалось? Как то плохо подумалось. Присоединяюсь к народной любви.

Это не та тема, в которую просто заглядывают. Её ЧИТАЮТ. Пришлось распечатать, чтобы не таращиться в монитор. Много вещей знакомых, которые воспринимаются по другому. Вчера прочитала "Мой друг лучше всех играет блюз", зацепило....после работы пошла, купила книгу Макаревича "Занимательная наркология" (довольно смешная книжица оказалась) и "Машина с евреями". А Вы говорите.....закрыть. Ужас!

Наталья - уважаю! Так ему так, аффтару темы, мля. Делайте ТОМА, уважаемый! В архив мы всегда успеем...

[Миу]

Наталья - уважаю! Так ему так, аффтару темы, мля. Делайте ТОМА, уважаемый! В архив мы всегда успеем...

:druzja:

[MARYA-X]

присоединяюсь.. читаю часто, с удовольствием, спасибо!)))))

[Андрэ]

Еще мнения?

У вас, терминатор, хандра-с в чистом виде на лицо. Надо выпить водочки. До улучшения настроения можете в теме и не отмечаться. :druzja:

[В.К.]

У вас, терминатор, хандра-с в чистом виде на лицо. Надо выпить водочки. До улучшения настроения можете в теме и не отмечаться.

Ой, Андрэ, - избавь Боже от этой водочки, - после командировки смотреть на нее, проклятую, не могу!

PS: Пока четко выражено мнение 3-х уважаемых коллег, и косвенно (Андрэ имею в виду), - еще одного.

Кто-нибудь еще выскажется?

Изменено 24 Июля 2007 пользователем Владимир К

[В.К.]

Ну, - пока судимся-рядимся, - дата приспела, мимо которой пройти нельзя, - день рождения Василия Макаровича Шукшина....

Поэтому размещу-ка я тут одну вещь, которое нынешняя мОлодежь, скорее всего не читала...У Василь Макарыча помимо "Калины красной" много других шедевров есть.

Вот один из них.

Василий Шукшин(С)

До третьих петухов

Сказка

Как-то в одной библиотеке, вечером, часов этак в шесть, заспорили

персонажи русской классической литературы. Еще когда библиотекарша была на

месте, они с интересом посматривали на нее со своих полок -- ждали.

Библиотекарша напоследок поговорила с кем-то по телефону... Говорила она

странно, персонажи слушали и не понимали. Удивлялись.

Да нет, -- говорила библиотекарша, -- я думаю, это пшено. Он же

козел... Пойдем лучше потопчемся. А? Нет, ну он же козел. Мы потопчемся,

так? Потом пойдем к Владику... Я знаю, что он баран, но у него "Грюндик" --

посидим... Тюлень тоже придет, потом этот будет... филин-то... Да я знаю,

что они все козлы, но надо же как-то расстрелять время! Ну, ну... слушаю...

Ничего не понимаю, -- тихо сказал некто в цилиндре -- не то Онегин, не

то Чацкий -- своему соседу, тяжелому помещику, похоже, Обломову.

Обломов улыбнулся:

-- В зоопарк собираются.

-- Почему все козлы-то?

-- Ну... видно, ирония. Хорошенькая. А?

Господин в цилиндре поморщился:

-- Вульгаритэ.

-- Вам все француженок подавай, -- с неодобрением сказал Обломов. -- А

мне глянется.

С ножками -- это они неплохо придумали. А?

Очень уж... того... -- встрял в разговор господин пришибленного вида,

явно чеховский персонаж. -- Очень уж коротко. Зачем так?

Обломов тихо засмеялся:

-- А чего ты смотришь туда? Ты возьми да не смотри.

-- Да мне что, в сущности? -- смутился чеховский персонаж. --

Пожалуйста. Почему только с ног начали?

-- Что? -- не понял Обломов.

-- Возрождаться-то.

-- А откуда же возрождаются? -- спросил довольный Обломов. -- С ног,

братец, и начинают.

-- Вы не меняетесь, -- со скрытым презрением заметил Пришибленный.

Обломов опять тихо засмеялся.

-- Том! Том! Слушай сюда! -- кричала в трубку библиотекарша.

-- Слушай сюда! Он же козел!

У кого машина? У него? Нет, серьезно? -- Библиотекарша надолго умолкла

-- слушала.

-- А каких наук? -- спросила -- она тихо. -- Да? Тогда я сама козел...

Библиотекарша очень расстроилась... Положила трубку, посидела просто

так, потом встала и ушла. И закрыла библиотеку на замок.

Тут персонажи соскочили со своих полок, задвигали стульями... В темпе,

в темпе! -- покрикивал некто канцелярского облика, лысый. -- Продолжим. Кто

еще хочет сказать об Иване-дураке? Просьба: не повторяться. И -- короче.

Сегодня мы должны принять решение. Кто?

-- Позвольте? -- это спрашивала Бедная Лиза.

-- Давай, Лиза, -- сказал Лысый.

-- Я сама тоже из крестьян, -- начала Бедная Лиза, -- вы все знаете,

какая я бедная...

-- Знаем, знаем! -- зашумели все. -- Давай короче!

-- Мне стыдно, -- горячо продолжала Бедная Лиза, -- что Иван-дурак

находится вместе с нами.

Сколько можно?! До каких пор он будет позорить наши ряды?

-- Выгнать! -- крикнули с места.

-- Тихо! -- строго сказал Лысый конторский, -- Что ты предлагаешь,

Лиза?

-- Пускай достанет справку, что он умный, -- сказала Лиза.

Тут все одобрительно зашумели.

-- Правильно!

-- Пускай достанет! Или пускай убирается!...

-- Какие вы, однако, прыткие, -- сказал огромный Илья Муромец. Он сидел

на своей полке -- не мог встать. -- Разорались. Где он ее достанет? Легко

сказать...

-- У Мудреца. -- Лысый, который вел собрание, сердито стукнул ладонью

по столу. -- Илья, я тебе слова не давал!

-- А я тебя не спрашивал. И спрашивать не собираюсь. Закрой хл######, а

то враз заставлю чернила пить. И промокашкой закусывать. Крыса конторская.

-- Ну, начинается!.. -- недовольно сказал Обломов. -- Илья, тебе бы

только лаяться. А чем плохое предложение: пускай достанет справку. Мне тоже

неловко рядом с дураком сидеть. От него портянками пахнет... Да и никому, я

думаю, не...

-- Цыть! -- громыхнул Илья. -- Неловко ему. А палицей по башке хошь?

Достану!

Тут какой-то, явно лишний, заметил: -- Междоусобица.

-- А? -- не понял Конторский.

-- Междоусобица, -- сказал Лишний. -- Пропадем.

-- Кто пропадет? -- Илья тоже не видел опасности, о какой говорил

Лишний. -- Сиди тут, гусарчик! А то достану тоже разок...

-- Требую удовлетворения! -- вскочил Лишний.

-- Да сядь! -- сказал Конторский. -- Какое удовлетворение?

-- Требую удовлетворения: этот сидень карачаровский меня оскорбил.

-- Сядь, -- сказал и Обломов. -- Чего с Иваном-то делать?

Все задумались.

Иван-дурак сидел в углу, делал что-то такое из полы своего армяка,

вроде ухо.

-- Думайте, думайте, -- сказал он. -- Умники нашлись... Доктора.

-- Не груби, Иван, -- сказал Конторский. -- О нем же думают, понимаешь,

и он же еще сидит грубит. Как ты насчет справки? Может, сходишь возьмешь?

-- Где?

-- У Мудреца... Надо же что-то делать. Я тоже склоняюсь...

-- А я не склоняюсь! -- бухнул опять Илья. -- Склоняется он. Ну и

склоняйся сколько влезет.

Не ходи, Ванька. Чушь какую-то выдумали -- справку... Кто это со

справкой выскочил?

Лизка? Ты чего, девка?!

-- А ничего -- воскликнула Бедная Лиза. -- Если ты сидишь, то и все

должны сидеть? Не пройдет у вас, дядя Илья, эта сидячая агитация! Я

присоединяюсь к требованию ведущего: надо что-то делать. -- И она еще раз

сказала звонко и убедительно: -- Надо что-то делать!

Все задумались. А Илья нахмурился.

-- Какая-то "сидячая агитация", -- проворчал он. -- Выдумывает чего ни

попадя. Какая агитация?

-- Да такая самая! -- вскинулся на него Обломов. -- Сидячая, тебе

сказали. "Ка-ка-ая". Помолчи, пожалуйста. Надо, конечно, что-то делать,

друзья. Надо только понять: что делать-то?

-- И все же я требую удовлетворения! -- вспомнил свою обиду Лишний. --

Я вызываю этого горлопана (к Илье) на дуэль.

-- Сядь! -- крикнул Конторский на Лишнего. -- Дело делать или дуэлями

заниматься? Хватит дурака валять. И так уж ухлопали сколько... Дело надо

делать, а не бегать по лесам с пистолетами. Тут все взволновались, зашумели

одобрительно.

-- Я бы вообще запретил эти дуэли! -- крикнул бледный Ленский.

-- Трус, -- сказал ему Онегин.

-- Кто трус?

-- Ты трус.

-- А ты -- лодырь. Шулер. Развратник. Циник.

-- А пошли на Волгу! -- крикнул вдруг какой-то гулевой атаман. --

Сарынь на кичку!

-- Сядь! -- обозлился Конторский. -- А то я те покажу "сарынь". Задвину

за шкаф вон -- поорешь там.

Еще раз спрашиваю: что будем делать?

-- Иди ко мне. Атаман, -- позвал Илья казака. -- Чего-то скажу.

-- Предупреждаю, -- сказал Конторский, -- если затеете какую-нибудь

свару... вам головы не сносить. Тоже мне, понимаешь, самородки.

-- Сказать ничего нельзя! -- горько возмутился Илья. -- Чего вы?!

Собаки какие-то, истинный бог: как ни скажешь -- все не так.

-- Только не делайте, пожалуйста, вид, -- с презрением молвил Онегин,

обращаясь к Илье и к казаку, -- что только вы одни из народа. Мы тоже --

народ.

-- Счас они будут рубахи на груди рвать, -- молвил некий мелкий

персонаж вроде гоголевского Акакия Акакиевича. -- Рукава будут жевать...

-- Да зачем же мне рукава жевать? -- искренне спросил казачий атаман.

-- Я тебя на одну ладошку посажу, а другой прихлопну.

-- Все -- междоусобица, -- грустно сказал Лишний. -- Ничего теперь

вообще не сделаем. Вдобавок еще и пропадем.

-- Айда на Волгу! -- кликнул опять Атаман. -- Хоть погуляем.

-- Сиди, -- сердито сказал Обломов. -- Гуляка... Все бы гулять, все бы

им гулять! Дело надо делать, а не гулять.

-- А-а-а, -- вдруг зловеще тихо протянул Атаман, -- вот кохо я искал-то

всю жизню Вот кохо мне надоть-то... -- И потащил из ножен саблю. -- Вот кому

я счас кровя-то пущу... Все повскакали с мест...

Акакий Акакиевич птицей взлетел па свою полку, Бедная Лиза присела в

ужасе и закрылась сарафаном... Онегин судорожно заряжал со ствола дуэльный

пистолет, а Илья Муромец смеялся и говорил:

-- О-о, забегали?! Забегали, черти драповые?! Забегали!

Обломов загородился от казака стулом и кричал ему, надрываясь:

-- Да ты спроси историков литературы! Ты спроси!.. Я же хороший был! Я

только лодырь беспросветный... Но я же безвредный!

-- А вот похлядим, -- говорил Казак, -- похляди-им, какой ты хороший:

хороших моя сабля не секеть.

Конторский сунулся было к Казаку, тот замахнулся на него, и Конторский

отскочил.

-- Бей, казаче! -- гаркнул Илья. -- Цеди кровь поганую!

И бог знает, что тут было бы, если бы не Акакий Акакиевич. Посреди

всеобщей сумятицы он вдруг вскочил и крикнул:

-- Закрыто на учет!

И все замерли... Опомнились. Казак спрятал саблю. Обломов вытер лицо

платком, Лиза встала и стыдливо оправила сарафан.

-- Азия, -- тихо и горько сказал Конторский. -- Разве можно тут

что-нибудь сделать!

Спасибо, Акакий. Мне как-то в голову не пришло -- закрыть на учет.

-- Илья, у тя вина нету? -- спросил Казак Муромца.

-- Откуда? -- откликнулся тот. -- Я же не пью.

-- Тяжко на душе, -- молвил Казак. -- Маяться буду...

-- А нечего тут... размахался, понимаешь, -- сказал Конторский. --

Продолжим. Лиза, ты чего-то хотела сказать...

-- Я предлагаю отправить Ивана-дурака к Мудрецу за справкой, -- сказала

Лиза звонко и убежденно.

-- Если он к третьим петухам не принесет справку, пускай... я не

знаю... пускай убирается от нас.

-- Куда же ему? -- спросил Илья грустно.

-- Пускай идет в букинистический! -- жестко отрезала Лиза.

-- О-о, не крутенько ли? -- усомнился кто-то.

-- Не крутенько, -- тоже жестко сказал Конторский. -- Нисколько. Только

так. Иван...

-- Аиньки! -- откликнулся Иван. И встал.

-- Иди.

Иван посмотрел на Илью.

Илья нагнул голову и промолчал. И Казак тоже промолчал, только

мучительно сморщился и поискал глазами на полках и на столе, -- все, видно,

искал вино.

-- Иди, Ванька, -- тихо сказал Илья. -- Ничего не сделаешь. Надо идти.

Вишь, какие они все... ученые. Иди и помни: в огне тебе не гореть, в воде не

тонуть... За остальное не ручаюсь.

-- Хошь мою саблю? -- предложил Казак Ивану.

-- Зачем она мне? -- откликнулся тот.

-- Иван, -- заговорил Илья, -- иди смело -- я буду про тебя думать. Где

тебя пристигнет беда... Где тебя задумают погубить, я крикну: "Ванька,

смотри! "

-- Как ты узнаешь, шо ехо пристихла беда? -- спросил Казак.

-- Я узнаю. Сердцем учую. А ты мой голос услышишь. Иван вышел на

середину библиотеки, поклонился всем поясным поклоном... Подтянул потуже

армячишко и пошел к двери.

-- Не поминайте лихом, если где пропаду, -- сказал с порога.

-- Господь с тобой, -- молвил Обломов. -- Может, не пропадешь.

-- Придешь со справкой, Иван, -- взволнованно сказала Лиза, -- я за

тебя замуж выйду.

-- На кой ты мне черт нужна, -- грубо сказал Иван. -- Я лучше царевну

какую-нибудь стрену...

-- Не надо, Иван, -- махнул рукой Илья, -- не связывайся. Все они... не

лучше этой вот.

-- Показал на Лизу. -- На кой ляд тебе эта справка?! Чего ты

заегозила-то? Куда вот парню... на ночь глядя! А и даст ли он ее справку-то,

ваш Мудрец? Тоже небось сидит там...

-- Без справки нельзя, дядя Илья, -- решительно сказала Лиза. -- А

тебе, Иван, я припомню, что отказался от меня. Ох, я те припомню!

-- Иди, иди, Иван, -- сказал Конторский. -- Время позднее -- тебе

успеть надо.

-- Прощайте, -- сказал Иван. И вышел.

Продолжение следует....

[В.К.]

В.Шукшин (С)"До третьих петухов"

Продолжение

x x x

И пошел он куда глаза глядят.

Темно было... Шел он, шел -- пришел к лесу. А куда дальше идти, вовсе

не знает. Сел на пенек, закручинился.

-- Бедная моя головушка, -- сказал, -- пропадешь ты. Где этот Мудрец?

Хоть бы помог кто. Но никто ему не помог.

Посидел-посидел Иван, пошел дальше.

Шел, шел, видит -- огонек светится. Подходит ближе -- стоит избушка на

курьих ножках, а вокруг кирпич навален, шифер, пиломатериалы всякие.

-- Есть тут кто-нибудь? -- крикнул Иван.

Вышла на крыльцо Баба-Яга... Посмотрела на Ивана спрашивает:

-- Кто ты такой? И куда идешь?

-- Иван-дурак, иду к Мудрецу за справкой, -- ответил Иван. -- А где его

найти, не знаю.

-- Зачем тебе справка-то? -- Тоже не знаю... Послали.

-- A-a... -- молвила Баба-Яга. -- Ну заходи, заходи... Отдохни с дороги

Есть небось хочешь?

-- Да не отказался бы...

-- Заходи.

Зашел Иван в избушку.

Избушка как избушка, ничего такого. Большая печка, стол, две кровати...

-- Кто с тобой еще живет? -- спросил Иван.

-- Дочь. Иван, -- заговорила Яга, -- а ты как дурак-то -- совсем, что

ли, дурак?

-- Как это? -- не понял Иван.

-- Ну, полный дурак или это тебя сгоряча так окрестили? Бывает, досада

возьмет -- крикнешь: у, дурак! Я вон на дочь иной раз как заору: у, дура

та'кая1 А какая же она дура? Она у меня вон какая умная. Может, и с тобой

такая история; привыкли люди; дурак и дурак, а ты вовсе не дурак, а

только... бесхитростный. А?

-- Не пойму, ты куда клонишь-то?

-- Да я же по глазам вижу: никакой ты не дурак, ты просто

бесхитростный. Я как только тебя увидала, сразу подумала: "Ох, и талантливый

парень! " У тебя же на лбу написано: "талант". Ты хоть сам-то догадываешься

про свои таланты? Или ты полностью поверил, что ты -- дурак?

-- Ничего я не поверил! -- сердито сказал Иван. -- Как это я про себя

поверю, что я -- дурак?

-- А я тебе чего говорю? Вот люди, а!.. Ты строительством когда-нибудь

занимался?

-- Ну, как?.. С отцом, с братьями теремки рубили... А тебе зачем?

-- Понимаешь, хочу коттеджик себе построить... Материалы завезли, а

строить некому. Не возьмешься?

-- Мне же справку надо добывать...

-- Да зачем она тебе? -- воскликнула Баба-Яга. -- Построишь

коттеджик... его увидют -- ко мне гости всякие приезжают -- увидют

-- сразу: кто делал? Кто делал -- Иван делал... Чуешь? Слава пойдет по

всему лесу.

-- А как же справка? -- опять спросил Иван. -- Меня же назад без

справки-то не пустют.

-- Ну и что? -- Как же? Куда же я?

-- Истопником будешь при коттеджике... Когда будешь строить, запланируй

себе комнатку в подвале... Тепло, тихо, никакой заботушки. Гости наверху

заскучали -- куда? -- пошли к Ивану: истории разные слушать. А ты им ври

побольше... Разные случаи рассказывай. Я об тебе заботиться буду. Я буду

тебя звать -- Иванушка...

-- Карга старая, -- сказал Иван. -- Ишь ты, какой невод завела!

Иванушкой она звать будет. А я на тебя буду горб гнуть? А ху-ху не хо-хо,

бабуленька?

-- А-а, -- зловеще протянула Баба-Яга, -- теперь я поняла, с кем имею

дело; симулянт, проходимец... тип. Мы таких -- знаешь, что делаем? --

зажариваем. Ну-ка, кто там?! -- И Яга трижды хлопнула в ладоши. -- Стража!

Взять этого дурака, связать -- мы его будем немножко жарить. Стражники,

четыре здоровых лба, схватили Ивана, связали и положили на лавку.

-- Последний раз спрашиваю, -- еще попыталась Баба-Яга, -- будешь

коттеджик строить?

-- Будь ты проклята! -- сказал гордо связанный Иван. -- Чучело

огородное... У тебя в носу волосы растут.

-- В печь его! -- заорала Яга. И затопала ногами. -- Мерзавец! Хам!

-- От хамки слышу! -- тоже заорал Иван. -- Ехидна! У тебя не только в

носу, у тебя на языке шерсть растет!.. Дармоедка!

-- В огонь! -- вовсе зашлась Яга. -- В ого-онь!.. Ивана сгребли и стали

толкать в печь, в огонь.

-- Ох, брил я тебя на завалинке! -- запел Иван. -- Подарила ты мене

чулки-валенки!.. Оп-тирдарпупия! Мне в огне не гореть, карга! Так что я иду

смело! Только Ивана затолкали в печь, на дворе зазвенели бубенцы, заржали

кони.

-- Дочка едет! -- обрадовалась Баба-Яга и выглянула в окно. -- У-у, да

с женихом вместе! То-то будет им чем поужинать.

Стражники тоже обрадовались, запрыгали, захлопали в ладоши.

-- Змей Горыныч едет, Змей Горыныч едет! -- закричали они. -- Эх,

погуляем-то! Эх, и попьем же! Вошла в избушку дочка Бабы-Яги, тоже сильно

страшная, с усами.

-- Фу-фу-фу, -- сказала она. -- Русским духом пахнет. Кто тут?

-- Ужин, -- сказала Баба-Яга. И засмеялась хрипло: -- Ха-ха-ха!..

-- Чего ты? -- рассердилась дочка. -- Ржет, как эта... Я спрашиваю: кто

тут?

-- Ивана жарим.

-- Да ну? -- приятно изумилась дочка. -- Ах, какой сюрприз!

-- Представляешь, не хочет, чтобы в лесу было красиво, -- не хочет

строить коттеджик, паразит.

Дочка заглянула в печку... А оттуда вдруг -- не то плач, не то хохот.

-- Ой, не могу-у!.. -- стонал Иван. -- Не от огня помру -- от смеха!..

-- Чего это? -- зло спросила дочка Бабы-Яги. И Яга тоже подошла к

печке. -- Чего он?

-- Хохочет?..

-- Чего ты, эй?

-- Ой, помру от смеха! -- орал Иван. -- Ой, не выживу я!..

-- Вот идиот-то, -- сказала дочка. -- Чего ты?

-- Да усы-то!.. Усы-то... Ой, господи, ну бывает же такое в природе! Да

как же ты с мужем-то будешь спать? Ты же замуж выходишь...

-- Как все... А чего? -- не поняла дочка. Не поняла, но встревожилась.

-- Да усы-то!

-- Ну и что? Они мне не мешают, наоборот, я лучше чую.

-- Да тебе-то не мешают... А мужу-то? Когда замуж-то выйдешь...

-- А чего мужу? Куда ты гнешь, дурак? Чего тебе мой будущий муж? --

вовсе встревожилась дочка.

-- Да как же? Он тебя поцелует в темноте-то, а сам подумает: "Черт те

что: солдат не солдат и баба не баба". И разлюбит. Да нешто можно бабе с

усами! Ну, эти ведьмы!.. Ни хрена не понимают. Ведь не будет он с тобой

жить, с усатой. А то еще возьмет да голову откусит со зла, знаю я этих

Горынычей. Баба-Яга и дочка призадумались.

-- Ну-ка, вылазь, -- велела дочь.

Иван-дурак скоро вылез, отряхнулся.

-- Хорошо погрелся...

-- А чего ты нам советуешь? -- спросила Баба-Яга. -- С усами-то.

-- Чего, чего... Свести надо усы, если хочете семейную жизнь наладить.

-- Да как свести-то, как?

-- Я скажу как, а вы меня опять в печь кинете.

-- Не кинем, Ванюшка, -- заговорила ласково дочь Бабы-Яги. -- Отпустим

тебя на все четыре стороны, скажи только, как от усов избавиться.

Тут наш Иван пошел тянуть резину и торговаться, как делают нынешние

слесари-сантехники.

-- Это не просто, -- заговорил он, -- это надо состав делать...

-- Ну и делай!

-- Делай, делай... А когда же я к Мудрецу-то попаду? Мне же к третьим

петухам надо назад вернуться...

-- Давай так, -- заволновалась Баба-Яга, -- слушай сюда! Давай так: ты

сводишь усы, я даю тебе свою метлу, и ты в один миг будешь у Мудреца. Иван

призадумался.

-- Быстрей! -- заторопилась усатая дочь. -- А то Го-рыныч войдет.

Тут и Иван заволновался: -- Слушайте, он же войдет и...

-- Ну?

-- Войдет и с ходу сожрет меня.

-- Он может, -- сказала дочь. -- Чего бы такое придумать?

-- Я скажу, что ты мой племянник, -- нашлась Баба-Яга. -- Понял?

-- Давайте, -- понял Иван. -- Теперь так: мой состав-то не сразу

действует...

-- Как это? -- насторожилась дочь. -- Мы его счас наведем и наложим на

лицо маску... Так? Я лечу на метле к Мудрецу, ты пока лежишь с маской...

-- А обманет? -- заподозрила дочь. -- Мам?

-- Пусть только попробует, -- сказала Баба-Яга, -- пусть только надует:

навернется с поднебесья -- мокрое место останется.

-- Ну, елки зеленые-то!.. -- опять заволновался Иван; похоже, он и

хотел надуть. -- Ну что за народ! В чем дело? Хочешь с усами ходить? Ходи с

усами, мне-то что! Им дело говорят, понимаешь, -- нет, они начинают тут...

Вы меня уважаете, нет?

-- При чем тут "уважаете"? Ты говори толком...

-- Нет, не могу, -- продолжал Иван тараторить. -- Не могу, честное

слово! Сердце лопнет. Ну что за народ! Да живи ты с усами, живи! Сколько

влезет, столько и живи. Не женщина, а генерал-майор какой-то. Тьфу! А

детишки народятся? Потянется сынок или дочка ручонкой: "Мама, а что это у

тебя? " А подрастут? Подрастут, их на улице начнут дразнить: "Твоя мамка с

усами, твоя мамка с усами! " Легко будет ребенку? Легко будет слушать такие

слова? Ни у кого нету мамки с усами, а у него -- с усами. Как он должен

отвечать? Да никак он не сможет ответить, он зальется слезами и пойдет

домой... к усатой мамке...

-- Хватит! -- закричала дочь Бабы-Яги. -- Наводи свой состав. Что тебе

надо?

-- Пригоршню куриного помета, пригоршню теплого навоза и пригоршню

мягкой глины -- мы накладываем на лицо такую маску...

-- На все лицо? Как же я дышать-то буду?

-- Ну что за народ! -- опять горько затараторил Иван. -- Ну ничего

невозможно...

-- Ладно! -- рявкнула дочь. -- Спросить ничего нельзя.

-- Нельзя! -- тоже рявкнул Иван. -- Когда мастер соображает, нельзя

ничего спрашивать! Повторяю: навоз, глина, помет. Маска будет с дыркой --

будешь дышать. Все.

-- Слышали? -- сказала Яга стражникам. -- Одна нога здесь, другая в

сарае! Арш!

Стражники побежали за навозом, глиной и пометом.

А в это самое время в окно просунулись три головы Змея Горыныча...

Уставились на Ивана. Все в избушке замерли. Горыныч долго-долго смотрел на

Ивана. Потом спросил:

-- Кто это?

-- Это, Горыныч, племянник мой, Иванушка, -- сказала Яга. -- Иванушка,

поздоровайся с дядей Горынычем.

-- Здравствуй, дядя Горыныч! -- поздоровался Иван. -- Ну, как дела?

Горыныч внимательно смотрел на Ивана. Так долго и внимательно, что Иван

занервничал.

-- Да ну что, елки зеленые? Что? Ну -- племянник, ты же слышал! Пришел

к тете Ежке. В гости. Что, гостей будем жрать? Давай, будем гостей жрать! А

семью собираемся заводить -- всех детишечек пожрем, да? Папа называется!

Головы Горыныча посоветовались между собой.

-- По-моему, он хамит, -- сказала одна.

Вторая подумала и сказала: -- Дурак, а нервный.

А третья выразилась и вовсе кратко: -- Лангет, -- сказала она.

-- Я счас такой лангет покажу!.. -- взорвался от страха Иван.

-- Такой лангет устрою, что кое-кому тут не поздоровится. Тетя, где моя

волшебная сабля? -- Иван вскочил с лавки и забегал по избушке -- изображал,

что ищет волшебную саблю. -- Я счас такое устрою! Головы надоело носить?! --

Иван кричал на Горыныча, но не смотрел на него, -- жутко было смотреть на

эти три спокойные головы. -- Такое счас устрою!..

-- Он просто расхамился, -- опять сказала первая голова.

-- Нервничает, -- заметила вторая. -- Боится.

А третья не успела ничего сказать: Иван остановился перед Горынычем и

сам тоже долго и внимательно смотрел на него.

-- Шпана, -- сказал Иван. -- Я тебя сам съем.

Тут первый раз прозвучал голос Ильи Муромца.

-- Ванька, смотри! -- сказал Илья.

-- Да что "Ванька", что "Ванька"! -- воскликнул Иван. -- Чего

ванькать-то? Вечно кого-то боимся, кого-то опасаемся. Каждая гнида будет из

себя... великую тварь строить, а тут обмирай от страха. Не хочу! Хватит!

Надоело! -- Иван и в самом деле спокойно уселся на лавку, достал дудочку и

посвистел маленько.

-- Жри, -- сказал он, отвлекаясь от дудочки. -- Жрать будешь? Жри. Гад.

Потом поцелуй свою усатую невесту. Потом рожайте усатых детей и маршируйте с

имя. Он меня, видите ли, пугать будет!.. Хрен тебе! -- И Ванька опять

засвистел в свою дудочку.

-- Горыныч, -- сказала дочь, -- плюнь, не обращай внимания. Не

обижайся.

-- Но он же хамит, -- возразила первая голова. -- Как он

разговаривает?!

-- Он с отчаяния. Он не ведает, что творит.

-- Я все ведаю, -- встрял Иван, перестав дудеть. -- Все я ведаю. Я вот

сейчас подберу вам марш... для будущего батальона...

-- Ванюшка, -- заговорила Баба-Яга кротко, -- не хами, племяш. Зачем ты

так?

-- Затем, что нечего меня на арапа брать. Он, видите ли, будет тут

глазами вращать! Вращай, когда у тебя батальон усатых будет -- тогда вращай.

А счас нечего.

-- Нет, ну он же вовсю хамит! -- чуть не плача сказала первая голова --

Ну как же?

-- Заплачь, заплачь, -- жестко сказал Иван. -- А мы посмеемся. В усы.

-- Хватит тянуть, -- сказала вторая голова.

-- Да, хватит тянуть, -- поддакнул Иван. -- Чего тянуть-то? Хватит

тянуть.

-- О-о! -- изумилась третья голова. -- Ничего себе!

-- Ага! -- опять дурашливо поддакнул Иван. -- Во, даеть Ванька! Споем?

-- И Ванька запел:

Эх, брил я тебя

На завалинке,

Подарила ты мене

Чулки-валенки...

Горыныч, хором:

Оп -- тирдарпупия! -- допел Ванька. И стало тихо. И долго было тихо.

-- А романсы умеешь? -- спросил Горыныч.

-- Какие романсы?

-- Старинные.

-- Сколько угодно... Ты что, романсы любишь? Изволь, батюшка, я тебе их

нанизаю сколько хоть. Завалю романсами. Например:

Хаз-булат удало-ой,

Бедна сакля твоя-а,

Золотою казной

Я осыплю тебя-а!..

А? Романс!.. -- Ванька почуял некую перемену в Горыныче, подошел к нему

и похлопал одну голову по щеке. -- Мх, ты... свирепый. Свирепунчик ты мой.

-- Не ерничай, -- сказал Горыныч. -- А то откушу руку.

Ванька отдернул руку.

-- Ну, ну, ну, -- молвил он мирно, -- кто же так с мастером

разговаривает? Возьму вот и не буду петь.

-- Будешь, -- оказала голова Горыныча, которую Иван приголубил. -- Я

тебе возьму и голову откушу.

Две другие головы громко засмеялись. И Иван тоже мелко и невесело

посмеялся.

-- Тогда-то уж я и вовсе не спою -- нечем. Чем же я петь-то буду?

-- Филе, -- сказала голова, которая давеча говорила "лангет". Это была

самая глупая голова.

-- А тебе бы все жрать! -- обозлился на нее Иван. -- Все бы ей жрать!..

Живоглотка какая-то.

-- Ванюшка, не фордыбачь, -- сказала Баба-Яга. -- Пой.

-- Пой, -- сказала и дочь, -- Разговорился. Есть слух -- пой.

-- Пой, -- велела первая голова. -- И вы тоже пойте.

-- Кто? -- не поняла Баба-Яга. -- Мы?

-- Вы. Пойте.

-- Может быть, я лучше одна? -- вякнула дочь; ее не устраивало, что она

будет подпевать Ивану.

-- С мужиком петь... ты меня извини, но...

-- Три, четыре, -- спокойно сказал Горыныч. -- Начали.

Дам коня, дам седло, --

запел Иван, Баба-Яга с дочкой подхватили:

Дам винтовку свою-у,

А за это за все

Ты отдай мне жену-у.

Ты уж стар, ты уж се-ед,

Ей с тобой не житье,

С молодых юных ле-ет

Ты погубишь ее-о-о.

Невыразительные круглые глазки Горыныча увлажнились: как всякий деспот,

он был слезлив.

-- Дальше, -- тихо сказал он.

Под чинарой густой,

-- пел дальше Иван, --

Мы сидели вдвое-ом;

Месяц плыл золотой,

Все молчало круго-ом.

И Иван с чувством повторил еще раз, один:

Эх, месяц плыл золотой,

Все молчало круго-ом.,.

-- Как ты живешь, Иван? -- спросил растроганный Горыныч,

-- В каком смысле? -- не понял тот.

-- Изба хорошая?

-- А-а. Я счас в библиотеке живу, вместе со всеми.

-- Хочешь отдельную избу?

-- Нет. Зачем она мне?

-- Дальше.

Она мне отдала-ась...

-- повел дальше Иван, --

До последнего дня...

-- Это не надо, -- сказал Горыпыч. -- Пропусти.

-- Как же? -- не понял Иван.

-- Пропусти.

-- Горыныч, так нельзя, -- заулыбался Иван, -- из песни слова не

выкинешь,

Горыныч молча смотрел на Ивана; опять воцарилась эта нехорошая тишина.

-- Но ведь без этого же нет песни! -- занервничал Иван. -- Ну? Песни-то

нету!

-- Есть песня, -- сказал Горыныч.

-- Да как же есть? Как же есть-то?!

-- Есть песня. Даже лучше -- лаконичнее.

-- Ну ты смотри, что они делают! -- Иван даже хлопнул в изумлении себя

по ляжкам. -- Что хотят, то и делают! Нет песни без этого, нет песни без

этого, нет песни!.. Не буду петь лаконично. Все.

-- Ванюшка, -- сказала Баба-Яга, -- не супротивничай.

-- Пошла ты!.. -- вконец обозлился Иван. -- Сами пойте. А я не буду. В

гробу я вас всех видел! Я вас сам всех сожру! С усами вместе. А эти три

тыквы... я их тоже буду немножко жарить...

-- Господи, сколько надо терпения, -- вздохнула первая голова Горыныча.

-- Сколько надо сил потратить, нервов... пока их научишь. Ни воспитания, ни

образования...

-- Насчет "немножко жарить" -- это он хорошо сказал, -- молвила вторая

голова. -- А?

-- На какие усы ты все время намекаешь? -- спросила Ивана третья

голова. -- Весь вечер сегодня слышу: усы, усы... У кого усы?

-- А па-арень улыбается в пшеничные усы, -- шутливо спела первая

голова. -- Как там дальше про Хаз-бу-лата?

-- Она мне отдалась, -- отчетливо сказал Иван. Опять сделалось тихо.

-- Это грубо, Иван, -- сказала первая голова. -- Это дурная эстетика.

Ты же в библиотеке живешь... как ты можешь? У вас же там славные ребята. Где

ты набрался этой сексуальности? У вас там, я знаю, Бедная Лиза... прекрасная

девушка, я отца ее знал... Она невеста твоя?

-- Кто? Лизка? Еще чего!

-- Как же? Она тебя ждет.

-- Пусть ждет -- не дождется.

-- Мда-а... Фрукт, -- сказала третья голова. А голова, которая все

время к жратве клонила, возразила:

-- Нет, не фрукт, -- сказала она серьезно. -- Какой же фрукт? Уж во

всяком случае -- лангет. Возможно даже -- шашлык.

-- Как там дальше-то? -- вспомнила первая голова. -- С Хаз-булатом-то.

-- Он его убил, -- покорно сказал Иван.

-- Кого?

-- Хаз-булата.

-- Кто убил?

-- М-м... -- Иван мучительно сморщился. -- Молодой любовник убил

Хаз-булата. Заканчивается песня так: "Голова старика покатилась на луг".

-- Это тоже не надо. Это жестокость, -- сказала голова.

-- А как надо?

Голова подумала.

-- Они помирились. Он ему отдал коня, седло -- и они пошли домой. На

какой полке ты там сидишь, в библиотеке-то?

-- На самой верхней... Рядом с Ильей и донским Атаманом.

-- О-о! -- удивились все в один голос.

-- Понятно, -- сказала самая умная голова Горыныча, первая.

-- От этих дураков только и наберешься... А зачем ты к Мудрецу идешь?

-- За справкой.

-- За какой справкой?

-- Что я умный.

Три головы Горыныча дружно громко засмеялись. Баба-Яга и дочь тоже

подхихикнули.

-- А плясать умеешь? -- спросила умная голова.

-- Умею, -- ответил Иван. -- Но не буду.

-- Он, по-моему, и коттеджики умеет рубить, -- встряла Баба-Яга. -- Я

подняла эту тему...

-- Ти-хо! -- рявкнули все три головы Горыныча. -- Мы никому больше

слова не давали!

-- Батюшки мои, -- шепотом сказала Баба-Яга. -- Сказать ничего нельзя!

-- Нельзя! -- тоже рявкнула дочь, И тоже на Бабу-Ягу. -- Базар

какой-то!

-- Спляши, Ваня, -- тихо и ласково сказала самая умная голова.

-- Не буду плясать, -- уперся Иван.

Голова подумала:

-- Ты идешь за справкой... -- сказала она. -- Так?

-- Ну? За справкой.

-- В справке будет написано: "Дана Ивану... в том, что он -- умный".

Верно? И -- печать.

-- Ну?

-- А ты не дойдешь. -- Умная голова спокойно смотрела на Ивана. --

Справки не будет.

-- Как это не дойду? Если я пошел, я дойду.

-- Не. -- Голова все смотрела на Ивана. -- Не доидешь. Ты даже отсюда

не выйдешь. Иван постоял в тягостном раздумье... Поднял руку и печально

возгласил:

-- Сени!

-- Три, четыре, -- сказала голова. -- Пошли.

Баба-Яга и дочь запели:

Ох, вы сени, мои сени,

Сени новые мои...

Они пели и прихлопывали в ладоши.

Сени новые-преновые

Решетчатые...

Иван двинулся по кругу, пристукивая лапоточками... а руки его висели

вдоль тела: он не подбоченился, не вскинул голову, не смотрел соколом.

-- А почему соколом не смотришь? -- спросила голова.

-- Я смотрю, -- ответил Иван.

-- Ты в пол смотришь.

-- Сокол же может задуматься?

-- О чем?

-- Как дальше жить... Как соколят вырастить. Пожалей ты меня, Горыныч,

-- взмолился Иван.

-- Ну сколько уж? Хватит...

-- А-а, -- сказала умная голова. -- Вот теперь ты поумнел. Теперь иди

за справкой. А то начал тут... строить из себя. Шмакодявки. Свистуны. Чего

ты начал строить из себя?

Иван молчал.

-- Становись лицом к двери, -- велел Горыныч.

Иван стал лицом к двери.

-- По моей команде вылетишь отсюда со скоростью звука.

-- Со звуком -- это ты лишка хватил, Горыныч, -- возразил Иван. -- Я не

сумею так.

-- Как сумеешь. Приготовились... Три, четыре! Иван вылетел из избушки.

Три головы Горыныча, дочь и Баба-Яга засмеялись. -- Иди сюда, -- позвал

Горыныч невесту, -- я тебя ласкать буду.

Продолжение следует....

[Мансур]

Сегодня исполнилось 27 лет со дня смерти Владимира Высоцкого

Смотрела сегодня по РТР передачу о Владимире Высоцком и Марине Влади. Когда они первый раз были вместе, то не выходили из спальни три дня, не ели ничего и только любили друг друга.

Я не люблю фатального исхода,

От жизни никогда не устаю.

Я не люблю любое время года,

Когда веселых песен не пою.

Я не люблю холодного цинизма,

В восторженность не верю, и еще -

Когда чужой мои читает письма,

Заглядывая мне через плечо.

Я не люблю, когда - наполовину

Или когда прервали разговор.

Я не люблю, когда стреляют в спину,

Я также против выстрелов в упор.

Я ненавижу сплетни в виде версий,

Червей сомненья, почестей иглу,

Или - когда все время против шерсти,

Или - когда железом по стеклу.

Я не люблю уверенности сытой, -

Уж лучше пусть откажут тормоза.

Досадно мне, что слово "честь" забыто

И что в чести наветы за глаза.

Когда я вижу сломанные крылья -

Нет жалости во мне, и неспроста:

Я не люблю насилье и бессилье, -

Вот только жаль распятого Христа.

Я не люблю себя, когда я трушу,

Досадно мне, когда невинных бьют.

Я не люблю, когда мне лезут в душу,

Тем более - когда в нее плюют.

Я не люблю манежи и арены:

На них мильон меняют по рублю.

Пусть впереди большие перемены -

Я это никогда не полюблю!

1969

Изменено 25 Июля 2007 пользователем Владимир К

[В.К.]

В.Шукшин (С)"До третьих петухов"

Продолжение

x x x

А Иван шел опять темным лесом... И дороги опять никакой не было, а была

малая звериная тропка Шел, шел Иван, сел на поваленную лесину и

закручинился.

-- В душу как вроде удобрения свалили, -- грустно сказал он. -- Вот же

как тяжко! Достанется мне эта справка...

Сзади подошел Медведь и тоже присел на лесину.

-- Чего такой печальный, мужичок? -- спросил Медведь.

-- Да как же!.. -- сказал Иван. -- И страху натерпелся, и напелся, и

наплясался... И уж так-то теперь на душе тяжко, так нехорошо -- ложись и

помирай.

-- Где это ты так?

-- А в гостях... Черт занес. У Бабы-Яги.

-- Нашел к кому в гости ходить. Чего ты к ней поперся?

-- Да зашел по пути...

-- А "уда идешь-то?

-- К Мудрецу.

-- Во-он куда! -- удивился Медведь. -- Далеко.

-- Не знаешь ли, как к нему идти?

-- Нет, Слыхать слыхал про такого, а как идти, не знаю. Я сам, брат, с

насиженного места поднялся... Иду вот тоже, а куда иду -- не знаю.

-- Прогнали, что ль?

-- Да и прогнать не прогнали, и... Сам уйдешь. Эт-то вот недалеко --

монастырь; ну, жили себе... И я возле питался -- там пасек много. И

облюбовали же этот монастырь черти. Откуда только их нашугало! Обложили весь

монастырь, -- их внутрь-то не пускают, -- с утра до ночи музыку заводют,

пьют, безобразничают...

-- А чего хотят-то?

-- Хотят внутрь пройти, а там стража. Вот они и оглушают их,

стражников-то, бабенок всяких ряженых подпускают, вино навяливают -- сбивают

с толку. Такой тарарам навели на округу -- завязывай глаза и беги. Страсть

что творится, пропадает живая душа. Я вот курить возле их научился...

Медведь достал пачку сигарет и закурил.

-- Нет житья никакого... Подумал-подумал -- нет. думаю, надо уходить, а

то вино научусь пить. Или в цирк пойду. Раза два напивался уж...

-- Это скверно.

-- Уж куда как скверно! Медведицу избил... Льва по лесу искал... Стыд

головушке! Нет, думаю, надо уходить. Вот -- иду.

-- Не знают ли они про Мудреца? -- спросил Иван.

-- Кто? Черти? Чего они не знают-то? Они все знают. Только не

связывайся ты с имя, пропадешь. Пропадешь, парень.

-- Да ну... чего, поди?

-- Пропадешь. Попытай, конечно, но... Гляди. Злые они.

-- Я сам злой счас.. Хуже черта. Вот же как он меня исковеркал! Всего

изломал.

-- Кто?

-- Змей Горыныч.

-- Бил, что ли?

-- Дайне бил, а... хуже битья. И пел перед ним, и плясал... Тьфу! Лучше

бы уж избил.

-- Унизил?

-- Унизил. Да как унизил! Не переживу я, однако, эти дела. Вернусь и

подожгу их. А?

-- Брось, -- сказал Медведь, -- не связывайся. Он такой, этот

Горыныч... Гад, одно слово. Брось. Уйди лучше. Живой ушел, и то слава богу.

Эту шайку не одолеешь: везде достанут.

Они посидели молча, Медведь затянулся последний раз сигаретой, бросил,

затоптал окурок лапой и встал.

-- Прощай.

-- Прощай, -- откликнулся Иван. И тоже поднялся.

-- Аккуратней с чертями-то, -- еще раз посоветовал Медведь. -- Эти

похуже Горыныча будут... Забудешь, куда идешь. Все на свете забудешь. Ну и

охальное же племя! На ходу подметки рвут. Оглянуться не успеешь, а уж ты на

поводке у них -- захомутали.

-- Ничего, -- сказал Иван. -- Бог не выдаст, свинья не съест.

Как-нибудь вывернусь. Надо же где-то Мудреца искать... Леший-то навязался на

мою голову! А время -- до третьих петухов только.

-- Ну, поспешай, коли так. Прощай.

-- Прощай. И они разошлись. Из темноты еще Медведь крикнул:

-- Вон, слышь, музыка?

-- Где?

-- Да послушай!.. "Очи черные" играют...

-- Слышу!

-- Вот иди на музыку -- они. Вишь, наяривают! О, господи! -- вздохнул

Медведь. -- Вот чесотка-то мировая! Ну чесотка... Не хочут жить на болоте,

никак не хочут, хочут в кельях.

x x x

А были-ворота и высокий забор. На воротах написано:

"Чертям вход воспрещен".

В воротах стоял большой стражник с пикой в руках и зорко поглядывал

кругом. Кругом же творился некий вялый бедлам -- пауза такая после бурного

шабаша. Кто из чертей, засунув руки в карманы узеньких брюк, легонько бил

копытцами ленивую чечетку, кто листал журналы с картинками, кто тасовал

карты... Один жонглировал черепами. Двое в углу учились стоять на голове.

Группа чертей, расстелив на земле газеты, сидела вокруг коньяка и закуски --

выпивали. А четверо -- три музыканта с гитарами и девица -- стояли прямо

перед стражником; девица красиво пела "Очи черные". Гитаристы не менее

красиво аккомпанировали ей. И сама-то девица очень даже красивая, на

красивых копытцах, в красивых штанах... Однако стражник спокойно смотрел на

нее -- почему-то не волновался. Он даже снисходительно улыбался в усы.

-- Хлеб да соль! -- сказал Иван, подходя к тем, которые выпивали.

Его оглядели с ног до головы... И отвернулись.

-- Что же с собой не приглашаете? -- жестко спросил Иван.

Его опять оглядели.

-- А что ты за князь такой? -- спросил один, тучный, с большими рогами.

-- Я князь такой, что если счас понесу вас по кочкам, то от вас клочья

полетят. Стать!

Черти изумились... Смотрели на Ивана.

-- Я кому сказал?! -- Иван дал ногой по бутылкам. -- Стать!!

Тучный вскочил и полез было на Ивана, но его подхватили свои и оттащили

в сторону. Перед Иваном появился некто изящный, среднего возраста, в очках.

-- В чем дело, дружок? -- заговорил он, беря Ивана под руку. -- Чего мы

шумим? Мм? У нас где-нибудь бо-бо? Или что? Или настроение испорчено? Что

надо?

-- Надо справку, -- зло сказал Иван.

К ним еще подошли черти... Образовался такой кружок, в центре которого

стоял злой Иван.

-- Продолжайте, -- крикнул Изящный музыкантам и девице. -- Ваня, какую

справку надо? О чем?

-- Что я -- умный.

Черти переглянулись... Быстро и непонятно переговорили между собой.

-- Шизо, -- сказал один. -- Или авантюрист.

-- Не похоже, -- возразил другой. -- Куда-нибудь оформляется. Всего

одну справку надо?

-- Одну.

-- А какую справку, Ваня? Они разные бывают... Бывает --

характеристика, аттестат...

Есть о наличии, есть об отсутствии, есть "в том, что", есть "так как",

есть "ввиду того, что", а есть "вместе с тем, что" -- разные, понимаешь?

Какую именно тебе сказали принести?

-- Что я умный.

-- Не понимаю... Диплом, что ли?

-- Справку.

-- Но их сотни справок! Есть "в связи с тем, что", есть "несмотря на

то, что", есть...

-- Понесу ведь по кочкам, -- сказал Иван с угрозой. -- Тошно будет. Или

спою "Отче наш".

-- Спокойно, Ваня, спокойно, -- занервничал Изящный черт. -- Зачем

подымать волну?

Мы можем сделать любую справку, надо только понять -- какую? Мы тебе

сделаем...

-- Мне липовая справка не нужна, -- твердо сказал Иван, -- мне нужна

такая, какие выдает Мудрец.

Тут черти загалдели все разом.

-- Ему нужна только такая, какие выдает Мудрец.

-- О-о!..

-- Липовая его не устраивает... Ах, какая неподкупная душа! Какой

Анжелико!

-- Какой митрополит! Он нам споет "Отче наш". А "Сухой бы я корочкой

питалась" ты нам споешь?

-- Ша, черти! Ша... Я хочу знать: как это он понесет нас по кочкам? Он

же берет нас на арапа! То ж элементарный арапинизм! Что значит, что этот

пошехонец понесет нас?

Подошли еще черти. Ивана окружили со всех сторон. И все глядели и

размахивали руками.

-- Он опрокинул коньяк!

-- Это хамство! Что значит, что он понесет нас по кочкам? Что это

значит? Это шантаж?

-- Кубок "Большого орла" ему!

-- Тумаков ему! Тумаков!

Дело могло обернуться плохо: Ивана теснили.

-- Ша, черти! Ша! -- крикнул Иван. И поднял руку. -- Ша, черти! Есть

предложение!..

-- Ша, братцы, -- сказал Изящный черт. -- Есть предложение. Выслушаем

предложение. Иван, Изящный черт и еще несколько чертей отошли в сторонку и

стали совещаться. Иван что-то вполголоса говорил нм, посматривал в сторону

стражника. И другие тоже посматривали туда же. Перед стражником по-прежнему

"несли вахту" девица и музыканты; девица пела теперь ироническую песенку

"Разве ты мужчина! ". Она пела и пританцовывала.

-- Я не очень уверен, -- сказал Изящный черт. -- Но... А?

-- Это надо проверить, -- заговорили и другие. -- Это не лишено смысла.

-- Да, это надо проверить. Это не лишено смысла.

-- Мы это проверим, -- сказал Изящный черт своему помощнику.

-- Это не лишено смысла. Если этот номер у нас проходит, мы посылаем с

Иваном нашего черта, и он делает так, что Мудрец принимает Ивана. К нему

очень трудно попасть.

-- Но без обмана! -- сказал Иван. -- Если Мудрец меня не принимает, я

вот этими вот руками... беру вашего черта...

-- Ша, Иван, -- сказал Изящный черт. -- Не надо лишних слов. Все будет

о'кей. Маэстро, что нужно? -- спросил он своего помощника.

-- Анкетные данные стражника, -- сказал тот. -- Где родился, кто

родители... И еще одна консультация Ивана.

-- Картотека, -- кратко сказал Изящный. Два черта побежали куда-то, а

Изящный обнял Ивана и стал ходить с ним туда-сюда, что-то негромко

рассказывал.

Прибежали с данными. Один доложил:

-- Из Сибири. Родители -- крестьяне.

Изящный черт, Иван и маэстро посовещались накоротке.

-- Да? -- спросил Изящный.

-- Как штык, -- ответил Иван. -- Чтоб мне сдохнуть! -- Маэстро?

-- Через... две с половиной минуты, -- ответил маэстро, поглядев на

часы.

-- Приступайте, -- сказал Изящный.

Маэстро и с ним шестеро чертей -- три мужского пола и три женского --

сели неподалеку с инструментами и стали сыгрываться. Вот они сыгрались...

Маэстро кивнул головой, и шестеро грянули:

По диким степям Забайкалья,

Где золото роют в горах,

Бродяга, судьбу проклиная,

Тащился с сумой на плечах.

Здесь надо остановить повествование и, сколь возможно, погрузиться в

мир песни. Это был прекрасный мир, сердечный и грустный. Звуки песни,

негромкие, но сразу какие-то мощные, чистые, ударили в самую душу. Весь

шабаш отодвинулся далеко-далеко; черти, особенно те, которые пели, сделались

вдруг прекрасными существами, умными, добрыми, показалось вдруг, что смысл

истинного их существования не в шабаше и безобразиях, а в ином -- в любви, в

сострадании.

Бродяга к Байкалу подходит,

Рыбачью он лодку берет,

Унылую песню заводит,

О родине что-то поет.

Ах, как они пели! Как они, собаки, пели! Стражник прислонил копье к

воротам и, замерев, слушал песню. Глаза его наполнились слезами, он как-то

даже ошалел. Может быть, даже перестал понимать, где он и зачем.

Бродяга Байкал переехал, --

Навстречу родимая мать.

Ой, здравствуй, ой, здравствуй, родная,

Здоров ли отец мой и брат?

Стражник подошел к поющим, сел, склонил голову на руки и стал

покачиваться взад-вперед, -- М-мх... -- сказал он.

А в пустые ворота пошли черти.

А песня лилась, рвала душу, губила суету и мелочь жизни -- звала на

простор, на вольную волю. А черти шли и шли в пустые ворота. Стражнику

поднесли огромную чару... Он, не раздумывая, выпил, трахнул чару о землю,

уронил голову на руки и опять сказал;

-- М-мх...

Отец твой давно уж в могиле,

Сырою землею зарыт.

А брат твой давно уж в Сибири --

Давно кандалами гремит.

Стражник дал кулаком по колену, поднял голову -- лицо в слезах.

А брат твой давно уж в Сибири --

Давно кандалами гремит, --

пропел он страдальческим голосом. -- Жизнь моя, иль ты приснилась мне?

Дай "Камаринскую"! Пропади все пропадом, гори все синим огнем! Дай вина!

-- Нельзя, мужичок, нельзя, -- сказал лукавый маэстро. -- Ты напьешься

и все забудешь,

-- Кто?! -- заорал стражник. И лапнул маэстро за грудки: -- Кто тут

меня учить будет?! Ты, козел? Да я тебя... в три узла завяжу, вонючка! Я вас

всех понесу по кочкам!..

-- Что они так обожают кочки? -- удивился Изящный черт. -- Один

собирался нести по кочкам, другой... Какие кочки вы имеете в виду,

уважаемый? -- спросил он стражника.

-- Цыть! -- сказал стражник, -- "Камаринскую"!

-- "Камаринскую", -- велел Изящный музыкантам.

-- Вина! -- рявкнул стражник.

-- Вина, -- покорно вторил Изящный.

-- Может, не надо? -- заспорил притворяшка маэстро. -- Ему же плохо

будет.

-- Нет, надо! -- повысил голос Изящный черт. -- Ему будет хорошо!

-- Друг! -- заревел стражник. -- Дай я тебя поцелую!

-- Иду! -- откликнулся Изящный черт. -- Счас мы с тобой нарежемся! Мы

их всех понесем по кочкам! Мы их всех тут!..

Иван удивленно смотрел на чертей, что крутились вокруг стражника,

особенно изумил его Изящный черт.

-- Ты-то чего раздухарился, эй? -- спросил он его.

-- Цыть! -- рявкнул Изящный черт, -- А то я тебя так понесу по кочкам,

что ты...

-- Что, что? -- угрожающе переспросил Иван. И поднялся. -- Кого ты

понесешь по кочкам? Ну-ка, повтори.

-- Ты на кого это тут хвост поднимаешь? -- тоже угрожающе спросил

верзила-стражник Ивана.

-- На моего друга?! Я из тебя лангет сделаю!

-- Опять лангет, -- сказал Иван, останавливаясь. -- Вот дела-то!

-- "Камаринскую"! -- раскапризничался Изящный черт. -- Иван нам

спляшет. "Камаринскую"! Ваня давай!

-- Пошел к дьяволу! -- обозлился Иван. -- Сам давай... с другом вон.

-- Тогда я не посылаю с тобой черта, -- сказал Изящный черт. И

внимательно, злобно посмотрел на Ивана. -- Понял? Попадешь ты к Мудрецу!..

Ты к нему ни-ког-да не попадешь.

-- Ах ты, харя ты некрещеная! -- задохнулся от возмущения Иван. -- Да

как же это? Да нечто так можно? Где же стыд-то у тебя? Мы же договорились. Я

же такой грех на душу взял -- научил вас, как за ворота пройти.

-- Последний раз спрашиваю: будешь плясать?

-- О, проклятие!.. -- застонал Иван. -- Да что же это такое-то? Да за

что же мне муки такие?

-- "Камаринскую"! -- велел Изящный черт. -- "Пошехонские страдания".

Черти-музыканты заиграли "Камаринскую". И Иван пошел, опустив руки,

пошел себе кругом, пошел пристукивать лапоточками. Он плясал и плакал.

Плакал и плясал.

-- Эх, справочка!.. -- воскликнул он зло и горько. -- Дорого же ты мне

достаешься! Уж так дорого, что и не скажешь, как дорого!..

Продолжение следует....

[В.К.]

В.Шукшин (С)"До третьих петухов"

Продолжение

x x x

И вот -- канцелярия. О канцелярия! Вот уж канцелярия так канцелярия.

Иван бы тут вконец заблудился, если бы не черт. Черт пригодился как нельзя

кстати. Долго ходили они по лестницам и коридорам, пока нашли приемную

Мудреца.

-- Минуточку, -- оказал черт, когда вошли в приемную. -- Посиди тут...

Я скоро. -- И куда-то убежал.

Иван огляделся. В приемной сидела молоденькая секретарша, похожая на

библиотекаршу, только эта другого цвета, и зовут Милка. А ту -- Галка.

Секретарша Милка печатала на машинке и говорила сразу по двум телефонам.

-- Ой, ну это же пшено! -- говорила она в одну трубку и улыбалась. --

Помнишь, у Моргуновых: она напялила на себя желтое блестящее платье, копну

сена, что ли, символизировала? Да о чем тут ломать голову? О чем? И тут же

-- в другую, строго:

-- Его нету. Не зна... А вы не интонируйте, не интонируйте, я вам пятый

раз говорю: его нету. Не знаю.

-- Во сколько ты там был? В одиннадцать? Один к одному? Интересно...

Она одна была? Она кадрилась к тебе?.

-- Слушайте, я же ска... А вы не интонируйте, не интонируйте. Не знаю.

Иван вспомнил: их библиотекарша, когда хочет спросить по телефону у

своей подруги, у себя ли ее начальник, спрашивает: "Твой бугор в яме? " И он

тоже спросил Милку:

-- А бугор когда будет в яме? -- Он вдруг что-то разозлился на эту

Милку.

Милка мельком глянула на него.

-- Что вы хотите? -- спросила она.

-- Я спрашиваю: когда бу...

-- По какому вопросу?

-- Нужна справка, что...

-- Понедельник, среда, девять тире одиннадцать.

-- Мне... -- Иван хотел сказать, что ему нужна справка до третьих

петухов. Милка опять отстукала:

-- Понедельник, среда, с девяти до одиннадцати. Тупой?

Это пшено, -- сказал Иван. И встал и вольно прошелся по приемной. -- Я

бы даже сказал, компот. Как говорит наша Галка: "собачья радость на двух",

"смесь козла с "грюндиком". Я спрашиваю глобально: ты невеста? И сам

отвечаю: невеста. Один к одному. -- Иван все больше накалялся. -- Но у тебя

же -- посмотри на себя -- у тебя же нет румянца во всю щеку. Какая же ты

невеста? Ты вот спроси меня -- я вечный жених, -- спроси: появилась у меня

охота жениться на тебе? Ну-ка, спроси.

-- Появилась охота?

-- Нет, -- твердо сказал Иван.

Милка засмеялась и захлопала в ладоши.

-- Ой, а еще? -- попросила она. -- Еще что-нибудь. Ну, пожалуйста. Иван

не понял, что "еще"?

-- Еще покажите что-нибудь.

-- А-а, -- догадался Иван, -- ты решила, что я шут гороховый. Что я --

так себе, Ванек в лапоточках... Тупой, как ты говоришь. Так вот знай: я

мудрее всех вас... глубже, народнее. Я выражаю чаяния, а вы что выражаете?

Ни хрена не выражаете! Сороки. Вы пустые, как... Во мне суть есть, а в вас и

этого нету. Одни танцы -- шманцы на уме. А ты даже говорить толком со мной

не желаешь. Я вот как осержусь, как возьму дубину!..

Милка опять громко засмеялась.

-- Ой, как интересно! А еще, а?

-- Худо будет! -- закричал Иван. -- Ой, худо будет!.. Лучше вы меня не

гневите, не гневите лучше!..

Тут в приемную влетел черт и увидел, что Иван орет на девицу.

-- Тю, тю, тю, -- испуганно затараторил черт и стал теснить Ивана в

угол. -- Чего это тут такое? Кто это нам разрешил выступать?.. Ая-я-я-яй!

Отойти никуда нельзя. Предисловий начитался, -- пояснил он девице

"выступление" Ивана. -- Сиди тихо, счас нас примут. Счас он придет... Я там

договорился: нас примут в первую очередь.

Только черт сказал так, в приемную вихрем ворвался некто маленький,

беленький -- сам Мудрец, как понял Иван.

-- Чушь, чушь, чушь, -- быстро сказал он на ходу. -- Василиса никогда

на Дону не была.

Черт почтительно склонил голову.

-- Проходите, -- сказал Мудрец, ни к кому отдельно не обращаясь. И

исчез в кабинете.

Пошли, -- подтолкнул черт Ивана. -- Не вздумай только вылететь со

своими предисловиями... Поддакивай, и все.

x x x

Мудрец бегал по кабинету. Он, что называется, рвал и метал.

-- Откуда?! Откуда они это взяли?! -- вопрошал он кого-то и поднимал

руки кверху. -- Откуда?!

-- Чего ты расстроился, батя? -- спросил Иван участливо. Мудрец

остановился перед посетителями, Иваном и чертом.

-- Ну? -- спросил он сурово и непонятно. -- Облапошили Ивана?

-- Почему вы так сразу ставите вопрос? -- увертливо заговорил черт. --

Мы, собственно, давно хотели...

-- Что вы? Что вам надо в монастыре? Ваша цель?

-- Разрушение примитива, -- твердо сказал черт. Мудрец погрозил ему

пальцем.

-- Озоруете! А теоретически не готовы.

-- Нет, ну серьезно... -- заулыбался черт на стариковскую нестрашную

угрозу. -- Ну тошно же смотреть. Одни рясы чего стоят!

-- Что им, в полупендриках ваших ходить?

-- Зачем в полупендриках? Никто к этому не призывает. Но, положа руку

на сердце: неужели не ясно, что они безнадежно отстали? Вы скажете -- мода.

А я скажу: да, мода! Ведь если мировые тела совершают свой круг по орбите,

то они, строго говоря, не совсем его совершают...

-- Тут, очевидно, следует говорить не о моде, -- заговорил старик важно

и взволнованно, -- а о возможном положительном влиянии крайнебесовских

тенденций на некоторые устоявшиеся нормы морали...

-- Конечно! -- воскликнул черт, глядя на Мудреца влюбленными глазами.

-- Конечно, о возможном положительном влиянии.

-- Всякое явление, -- продолжал старик, -- заключает в себе две

функции: моторную и тормозную. Все дело в том, какая функция в данный момент

больше раздражается; моторная или тормозная. Если раздражитель извне попал

на моторную функцию -- все явление подпрыгивает и продвигается вперед, если

раздражитель попал на тормозную -- все явление, что называется, съеживается

и отползает в глубь себя. -- Мудрец посмотрел на черта и на Ивана. -- Обычно

этого не понимают...

-- Почему, это же так понятно, -- сказал черт.

-- Я все время твержу, -- продолжал Мудрец, -- что необходимо учитывать

наличие вот этих двух функций. Учитывайте функции, учитывайте функции!

Всякое явление, если можно так выразиться, о двух головах: одна говорит

"да", другая говорит "нет".

-- Я видел явление о трех головах... -- вякнул было Иван, но на него не

обратили внимания.

-- Ударим одну голову, услышим "да"; ударим другую, услышим "нет". --

Старик Мудрец стремительно вскинул руку, нацелился пальцем в черта. -- Какую

ударили вы?

-- Мы ударили, которая сказала "да", -- не колеблясь, ответил черт.

Старик опустил руку.

-- Исходя из потенциальных возможностей данных голов, данного явления,

голова, которая говорит "да", -- крепче. Следует ожидать, что все явление

подпрыгнет и продвинется вперед. Идите. И -- с теорией, с теорией мне!.. --

Старик опять погрозил пальцем черту.

-- Манкируете! Смотрите! Распушу!.. Ох, распушу! Черт, мелко кивая

головой, улыбаясь, пятился и пятился к выходу... Задом открыл дверь и так с

подкупающей улыбкой на мордочке исчез. Иван же как стоял, так упал на колени

перед Мудрецом.

-- Батя, -- взмолился он, -- ведь на мне грех-то: я научил чертей, как

пройти в монастырь...

-- Ну?.. Встань-ка, встань -- я не люблю этого. Встань, -- велел

Мудрец. Иван встал.

-- Ну? И как же ты их научил? -- с улыбкой спросил старик.

-- Я подсказал, чтоб они спели родную песню стражника... Они там

мельтешили перед ним -- он держался пока, а я говорю: вы родную его запойте,

родную его... Они и запели...

-- Какую же они запели?

-- "По диким степям Забайкалья". Старик засмеялся

-- Ах, шельмы! -- воскликнул он. -- И хорошо запели?

-- Так запели, так сладко запели, что у меня у самого горло

перехватило.

-- А ты петь умеешь? -- быстро спросил Мудрец.

-- Ну, как умею?.. Так...

-- А плясать?

-- А зачем? -- насторожился Иван.

-- Ну-ка... -- заволновался старичок, -- вот чего! Поедем-ка мы в одно

место. Ах, Ваня!.. Устаю, дружок, так устаю -- боюсь, упаду когда-нибудь и

не встану. Не от напряжения упаду, заметь, от мыслей.

Тут вошла секретарша Милка. С бумагой.

-- Сообщают: вулкан "Дзидра" готов к извержению, -- доложила она.

-- Ага! -- воскликнул старичок и пробежался по кабинету. -- Что?

Толчки?

-- Толчки. Температура в кратере... Гул.

-- Пойдем от аналогии с беременной женщиной, -- подстегнул свои мысли

старичок. -- Толчки... Есть толчки? Есть. Температура в кратере... Общая

возбудимость беременной женщины, болтливость ее -- это не что иное, как

температура в кратере. Есть? Гул, гул... -- Старичок осадил мысли, нацелился

пальцем в Милку: -- А что такое гул?

Милка не знала.

-- Что такое гул? -- Старичок нацелился в Ивана.

-- Гул?.. -- Иван засмеялся. -- Это смотря какой гул... Допустим, гул

сделает Илья Муромец-это одно, а сделает гул Бедная Лиза -- это...

-- Вульгартеория, -- прервал старичок Ивана. -- Гул -- это сотрясение

воздуха.

-- А знаешь, как от Ильи сотрясается! -- воскликнул Иван. -- Стекла

дребезжат!

-- Распушу! -- рявкнул старичок. Иван смолк. -- Гул -- это не только

механическое сотрясение, это также... утробное. Есть гул, который

человеческое ухо не может воспринять...

-- Ухо-то не может воспринять, а... -- не утерпел опять Иван, но

старичок вперил в пего строгий взор.

-- Ну что тебя, распушить?

-- Не надо, -- попросил Иван. -- Больше не буду.

-- Продолжим. Все три признака великой аналогии -- налицо. Резюме?

Резюме: пускай извергается.

-- Старичок выстрелил пальчиком в секретаршу: -- Так и запишите.

Секретарша Милка так и записала. И ушла.

-- Устаю, Ваня, дружок, -- продолжал старичок свою тему, как если бы он

и не прерывался.

-- Так устаю, что иногда кажется: все, больше не смогу наложить ни

одной резолюции. Нет, наступает момент, и опять накладываю. По семьсот, по

восемьсот резолюций в сутки. Вот и захочется иной раз... -- Старичок тонко,

блудливо засмеялся.

-- Захочется иной раз пощипать... травки пощипать, ягодки... черт те

что!.. И, знаешь ли, принимаю решение... восемьсот первое: перекур! Есть тут

одна такая... царевна Несмеяна, вот мы счас и нагрянем к ней.

Опять вошла секретарша Милка: -- Сиамский кот Тишка прыгнул с восьмого

этажа.

-- Разбился?

-- Разбился.

Старичок подумал...

-- Запишите, -- велел он. -- Кот Тимофей не утерпел.

-- Все? -- спросила секретарша.

-- Все. Какая по счету резолюция на сегодня?

-- Семьсот сорок восьмая.

-- Перекур.

Секретарша Милка кивнула головой. И вышла.

-- К царевне, дружок! -- воскликнул освобожденный Мудрец. -- Сейчас мы

ее рассмешим! Мы ее распотешим, Ваня. Грех, грех, конечно, грех... А?

-- Я ничего. До третьих петухов-то успеем? Мне еще идти сколько.

-- Успеем! Грех, говоришь? Конечно, конечно, грех. Не положено, да?

Грех, да?

-- Я не про тот грех... Чертей, мол, в монастырь пустили -- вот

грех-то.

Старичок значительно подумал.

-- Чертей-то? Да, -- сказал он непонятно. -- Все не так просто, дружок,

все, милый мой, очень и очень не просто. А кот-то... А? Сиамский-то. С

восьмого этажа! Поехали!

Продолжение следует....

[В.К.]

В.Шукшин (С)"До третьих петухов"

Продолжение

x x x

Несмеяна тихо зверела от скуки.

Сперва она лежала просто так... Лежала, лежала и взвыла.

-- Повешусь! -- заявила она.

Были тут еще какие-то молодые люди, парни и девушки. Им тоже было

скучно. Лежали в купальных костюмах среди фикусов под кварцевыми лампами --

загорали. И всем было страшно скучно.

-- Повешу-усь! -- закричала Несмеяна. -- Не могу больше!

Молодые люди выключили транзисторы.

-- Ну, пусть, -- сказал один. -- А что?

-- Принеси веревку, -- попросила его. Этот, которого попросили,

полежал-полежал... сел, -- А потом -- стремянку? -- сказал он.

-- А потом -- крюк искать? Я лучше пойду ей по морде дам.

-- Не надо, -- сказали. -- Пусть вешается -- может, интересно будет.

Одна девица встала и принесла веревку. А парень принес стремянку и

поставил ее под крюк, на котором висела люстра.

-- Люстру сними пока, -- посоветовали.

-- Сам снимай! -- огрызнулся парень.

Тогда тот, который посоветовал снять люстру, встал и полез па стремянку

-- снимать люстру. Мало-помалу задвигались... Дело появилось.

-- Веревку-то надо намылить.

-- Да, веревку намыливают... Где мыло?

Пошли искать мыло.

-- Есть мыло?

-- Хозяйственное...

-- Ничего?

-- Какая разница! Держи веревку. Не оборвется?

-- Сколько в тебе, Алка? -- Алка это и есть Несмеяна. -- Сколько

весишь?

-- Восемьдесят.

-- Выдержит. Намыливай.

Намылили веревку, сделали петлю, привязали конец к крюку... Слезли со

стремянки.

-- Давай, Алка. Алка -- Несмеяна вяло поднялась... зевнула и полезла на

стремянку. Влезла...

-- Скажи последнее слово, -- попросил кто-то.

-- Ой, только не надо! -- запротестовали все остальные. -- Не надо,

Алка, не говори.

-- Этого только не хватает!

-- Умоляю, Алка!.. Не надо слов. Лучше спой.

-- Ни петь, ни говорить я не собираюсь, -- сказала Алка.

-- Умница! Давай.

Алка надела на шею петлю... Постояла.

-- Стремянку потом ногой толкни.

Но Алка вдруг села на стремянку и опять взвыла:

-- Тоже скучно-о!.. -- не то пропела она, не то заплакала. -- Не

смешно-о! С ней согласились.

-- Действительно...

-- Ничего нового: было-перебыло.

-- К тому же патология.

-- Натурализм.

И тут-то вошли Мудрец с Иваном.

-- Вот, изволь, -- бодренько заговорил старичок, хихикая и потирая

руки, -- дуреют от скуки. Ну-с, молодые люди!.. Разумеется, все средства

испробованы, а как избавиться от скуки -- такого средства нет. Так ведь? А,

Несмеянушка?

-- Ты прошлый раз обещал что-нибудь придумать, -- капризно сказала

Несмеяна со стремянки.

-- А я и придумал! -- воскликнул старичок весело. -- Я обещал, я и

придумал. Вы, господа хорошие, в поисках так называемого веселья совсем

забыли о народе. А ведь народ не скучал! Народ смеялся!.. Умел смеяться.

Бывали в истории моменты, когда народ прогонял со своей земли целые полчища

-- и только смехом. Полчища окружали со всех сторон крепостные стены, а за

стенами вдруг раздавался могучий смех... Враги терялись и отходили. Надо

знать историю, милые люди... А то мы... слишком уж остроумные,

интеллектуальные... а родной истории не знаем. А, Несмеянушка?

-- Что ты придумал? -- спросила Несмеяна.

-- Что я придумал? Я взял и обратился к народу! -- не без пафоса сказал

старичок.

-- К народу, к народу, голубушка. Что мы споем, Ваня?

-- Да мне как-то неловко: они нагишом все... -- сказал Иван. -- Пусть

хоть оденутся, что ли.

Молодые безразлично промолчали, а старичок похихикал снисходительно --

показал, что он тоже не в восторге от этих средневековых представлений Ивана

о стыдливости.

-- Ваня, это... Ну, скажем так: не нашего ума дело. Наше дело -- петь и

плясать. Верно? Балалайку! Принесли балалайку.

Иван взял ее. Потренькал, потинькал -- подстроил... Вышел за дверь,.. И

вдруг влетел в комнату -- чуть не со свистом и с гиканьем -- с частушкой:

Эх, милка моя,

Шевелилка моя,

Сама ходит шевелит...

-- О-о!.. -- застонали молодые и Несмеяна. -- Не надо! Ну,

пожалуйста...

-- Не надо, Ваня.

-- Так, -- сказал старичок. -- На языке офеней это называется -- не

прохонже. Двинем резерв.

Перепляс! Ваня, пли!

-- Пошел к чертовой матери! -- рассердился Иван. -- Что я тебе,

Петрушка? Ты же видишь, им не смешно! И мне тоже не смешно.

-- А справка? -- зловеще спросил старичок. -- А? Справка-то... Ее ведь

надо заработать.

-- Ну вот, сразу -- в кусты. Как же так, батя?

-- А как же! Мы же договорились.

-- Но им же не смешно! Было бы хоть смешно, ей-богу, но так-то... Ну

стыдно же, ну...

-- Не мучай человека, -- сказала Несмеяна старичку.

-- Давай справку, -- стал нервничать Иван. -- И так проваландались

сколько. Я же не успею. Первые петухи-то когда ишо пропели!.. Вот-вот вторые

грянут, а до третьих надо успеть. А мне ишо идти да идти.

Но старичок решил все же развеселить молодежь. И пустился он на очень и

очень постыдный выверт -- решил сделать Ивана посмешищем: так охота ему

стало угодить своей "царевне", так невтерпеж сделалось старому греховоднику.

К тому же и досада его взяла, что никак не может рассмешить этих скучающих

баранов.

-- Справку? -- спросил он с дурашливым недоумением. -- Какую справку?

-- Здрассте! -- воскликнул Иван. -- Я же говорил...

-- Я забыл, повтори.

-- Что я умный.

-- А! -- "вспомнил" старичок, все стараясь вовлечь в нехорошую игру

молодежь тоже. -- Тебе нужна справка, что ты умный, Я вспомнил. Но как же я

могу дать такую справку? А?

-- У тебя же есть печать...

-- Да печать-то есть... Но я же не знаю: умный ты или нет. Я, допустим,

дам тебе справку, что ты умный, а ты -- дурак дураком. Что это будет? Это

будет подлог. Я не могу пойти на это. Ответь мне прежде на три вопроса.

Ответишь -- дам тебе справку, не ответишь -- не обессудь.

-- Давай, -- с неохотой сказал Иван. -- Во всех предисловиях писано,

что я вовсе не дурак.

-- Предисловия пишут... Знаешь, кто предисловия пишет?

-- Это что, первый вопрос?

-- Нет, нет. Это еще не вопрос. Это так... Вопрос вот какой: что сказал

Адам, когда Бог вынул у него ребро и сотворил Еву? Что сказал при этом Адам?

-- Старичок искоса и лукаво поглядел на свою "царевну" и на других молодых:

поинтересовался, как приняли эту его затею с экзаменом. Сам он был доволен.

-- Ну? Что же сказал Адам?

-- Не смешно, -- сказала Несмеяна. -- Тупо. Плоско.

-- Самодеятельность какая-то, -- сказали и другие. -- Идиотизм. Что он

сказал? "Сам сотворил, сам и живи с ней"?

Старичок угодливо засмеялся и выстрелил пальчиком в молодого человека,

который так сострил.

-- Очень близко!.. Очень!

-- Мог бы и поостроумнее сказать.

-- Минуточку... Минуточку... -- суетился старичок. -- Самое же

интересное -- как ответит Иван! Ваня, что сказал Адам?

-- А можно, я тоже задам вопрос? -- в свою очередь спросил Иван. --

Потом...

-- Нет, сначала ответь: что сказал...

-- Нет, пусть он спросит, -- закапризничала Несмеяна. -- Спроси, Ваня.

-- Да что он может спросить? Почем куль овса на базаре?

-- Спроси, Ваня. Спроси, Ваня. Ваня, спроси. Спроси, Ваня!

-- Ну-у, это уже ребячество, -- огорчился старичок. -- Хорошо, спроси,

Ваня.

-- Ответь мне, почему у тебя одно лишнее ребро? -- Иван. подражая

старичку, нацелился в него пальцем.

-- То есть? -- опешил тот.

-- Нет, нет, не "то есть", а почему? -- заинтересовалась Несмеяна. -- И

почему ты это скрывал?

-- Это уже любопытно, -- заинтересовались и другие. -- Лишнее ребро?

Это же из ряда вон!..

-- Так вот вся мудрость-то откуда!

-- Ой, как интересно-о!

-- Покажите, пожалуйста. Ну, пожалуйста! Молодые люди стали окружать

старичка.

-- Ну, ну, ну, -- испугался старичок, -- зачем же так? Ну что за шутки?

Что, так понравилась мысль дурака, что ли?

Старичка окружали все теснее. Кто-то уже тянулся к его пиджаку, кто-то

дергал за штаны -- Мудреца вознамерились раздеть без всяких шуток.

-- И скрывать действительно такое преимущество... Зачем же?

-- Подержите-ка пиджак, пиджак подержите!.. О, тут не очень-то их

прощупаешь!

-- Прекратите! -- закричал старичок и начал сопротивляться изо всех

сил, но только больше раззадоривал этим. -- Немедленно прекратите это

безобразие! Это не смешно, понимаете? Это не юмор, это же не юмор! Дурак

пошутил, а они... Иван, скажи, что ты пошутил!

-- По-моему, я уже нащупал!.. Рубашка мешает, -- вовсю шуровал один

здоровенный парень. -- У него тут еще майка... Нет, теплое белье!

Синтетическое. Лечебное. Подержите-ка рубашку...

С Мудреца сняли пиджак, брюки. Сняли рубашку. Старичок предстал в

нижнем теплом белье.

-- Это безобразие! -- кричал он. -- Здесь же нет основания для юмора!

Когда смешно? Смешно, когда намерения, цель и средства -- все искажено!

Когда налицо отклонение от нормы!

Здоровенный парень деликатно похлопал его по круглому животу.

-- А это... разве не отклонение?

-- Руки прочь! -- завопил старичок. -- Идиоты! Придурки!.. Никакого

представления, что такое смешно!.. Кретины! Лежебоки...

В это время его аккуратненько пощекотали, он громко захохотал и хотел

вырваться из окружения, но молодые бычки и телки стояли весьма плотно.

-- Почему вы скрывали о наличии лишнего ребра?

-- Да какое ребро? Ой, ха-ха-ха!.. Да где? Ха-ха-ха!.. Ой, не могу!..

Это же... Ха-ха-ха!.. Это же... Ха-ха-ха!..

-- Дайте ему сказать.

-- Это примитив! Это юмор каменного века! Все глупо, начиная с ребра и

кончая вашим стремлением... Ха-ха-ха!.. О-о-о!.. -- И тут старичок пукнул,

так это -- по-старчески, негромко дал, и сам очень испугался, весь

встрепенулся и съежился.

А с молодыми началась истерика, Теперь хохотали они, но как! --

взахлеб, легли. Несмеяна опасно качалась на стремянке, хотела слезть, но не

могла двинуться от смеха. Иван полез и снял ее. И положил рядом с другими --

хохотать. Сам же нашел брюки старика, порылся в кармане... И нашел. Печать.

И взял ее.

-- Вы пока тут занимайтесь, -- сказал он, -- а мне пора отправляться.

-- Зачем же ты всю-то... печать-то? -- жалко спросил Мудрец. -- Давай,

я тебе справку выдам.

-- Я сам теперь буду выдавать справки. Всем подряд. -- Иван пошел к

двери. -- Прощайте.

-- Это вероломство, Иван, -- сказал Мудрец. -- Насилие.

-- Ничего подобного. -- Иван тоже стал в позу. -- Насилие -- это когда

по зубам бьют.

-- Я ведь наложу резолюцию! -- заявил Мудрец с угрозой. -- Наложу ведь

-- запляшете!

-- Слабо, батя! -- крикнули из компании молодых. -- Клади!

-- Возлюбленный мой! -- заломила руки в мольбе Несмеяна. -- Наложи!

Колыхни атмосферу!

-- Решение! -- торжественно объявил Мудрец. -- Данный юмор данного

коллектива дураков объявляется тупым! А также несвоевременным и животным, в

связи с чем он лишается права выражать собой качество, именуемое в

дальнейшем -- смех. Точка. Мой так называемый нежданчик считать

недействительным.

x x x

И грянула вдруг дивная, стремительная музыка... И хор. Хор, похоже,

поет и движется -- приплясывают.

Песенка чертей.

Аллилуйя -- вот,

Три-четыре -- вот,

Шуры-муры. Шуры-муры,

Аллилуйя -- a! Аллилуйя -- a!

Мы возьмем с собой в поход

На покладистый народ --

Политуру. Политуру.

Аллилуйя -- а! Аллилуйя -- а!

Наше -- вам

С кистенем;

Под забором,

Под плетнем --

Покультурим. Покультурим.

Аллилуйя -- a! Аллилуйя -- a!

Это где же так дивно поют и пляшут? Где так умеют радоваться? Э -- э!..

То в монастыре. Черти. Монахов они оттуда всех выгнали, а сами веселятся.

Когда наш Иван пришел к монастырю, была глубокая ночь; над лесом, близко,

висела луна. На воротах стоял теперь стражник -- черт. Монахи же облепили

забор и смотрели, что делается в монастыре. И там-то как раз шел развеселый

бесовский ход: черти шли процессией и пели с приплясом. А песня их далеко

разносилась вокруг.

Ивану стало жалко монахов. Но когда он подошел ближе, он увидел: монахи

стоят и подергивают плечами в такт чертовой музыке. И ногами тихонько

пристукивают. Только несколько -- в основном пожилые -- сидели в горестных

позах на земле и покачивали головами... Но вот диковина: хоть и грустно они

покачивали, а все же в такт. Да и сам Иван -- постоял маленько и не заметил,

как стал тоже подергиваться и притопывать ногой, словно зуд его охватил. Но

вот визг и песнопение смолкло в монастыре -- видно, устали черти, передых

взяли. Монахи отошли от забора... И тут вдруг вылез из канавы стражник-монах

и пошел с пьяных глаз на свое былое место.

-- Ну-ка, брысь! -- сказал он черту. -- Ты как здесь?

Черт-стражник снисходительно улыбался.

-- Иди, иди, дядя, иди проспись. Отойди!

-- Эт-то што такое?! -- изумился монах. -- По какому такому праву? Как

ты здесь оказался?

-- Иди проспись, потом я тебе объясню твое право. Пшел!

Монах полез было на черта, но тот довольно чувствительно ткнул его

пикой.

-- Пшел, говорят! Нальют глаза-то и лезут... Не положено подходить! Вон

инструкция висит: подходить к воротам не ближе десяти метров.

-- Ах ты, харя! -- заругался монах. -- Ах ты, аборт козлиный!.. Ну,

ладно, ладно... Дай, я в себя приду, я тебе покажу инструкцию. Я тебя самого

повешу заместо инструкции!

-- И выражаться не положено, -- строго заметил черт. -- А то я тебя

быстро определю -- там будешь выражаться, сколько влезет. Обзываться он

будет! Я те по -- обзываюсь!

Иди отсюда, пока я те... Иди отсюда! Бочка пивная. Иди отсюда!

-- Агафангел! -- позвали монаха. -- Отойди... А то наживешь беды.

Отойди от греха.

Агафангел, покачиваясь, пошел восвояси. Пошел и загудел:

По диким степям Забайкалья,

Где золото роют в горах,

Бродяга, судьбу проклиная...

Черт-стражник захихикал ему в спину.

-- Агафангел... -- сказал он, смеясь. -- И назовут же! Уж

скорей-"Агавинус". Или просто-"Вермут".

-- Што же это, братцы, случилось-то с вами? -- спросил Иван,

подсаживаясь к монахам. -- Выгнали?

-- Выгнали, -- вздохнул один седобородый. -- Да как выгнали! Пиночьями,

вот как выгнали! Взашей попросили.

-- Беда, беда, -- тихо молвил другой. -- Вот уж беда так беда:

небывалая. Отродясь такой не видывали.

-- Надо терпеть, -- откликнулся совсем ветхий старичок и слабо

высморкался. -- Укрепиться и терпеть.

-- Да что же терпеть-то?! -- воскликнул Иван. -- Что терпеть-то?! Надо

же что-то делать!

-- Молодой ты, -- урезонили его. -- Потому и шумишь. Будешь постарше --

не будешь шуметь. Што делать? Што тут сделаешь -- вишь, сила какая! -- Это

нам за грехи наши. -- За грехи, за грехи... Надо терпеть. -- Будем терпеть.

Иван с силой, зло, стукнул кулаком себя по колену. И сказал горько:

-- Где была моя голова дурная?! Где она была, тыква?! Я виноватый,

братцы, я виноватый! Я подкузьмил вам. На мне грех.

-- Ну, ну, ну, -- стали его успокаивать. -- Что ты? Эка, как тебя

сграбастало. Чего ты?

-- Эх-х!.. -- сокрушался Иван. И даже заплакал. -- Сколько же я на душу

взял... за один-то поход! Как же мне тяжко!..

-- Ну, ну... Не казнись, не надо. Что теперь сделаешь? Надо терпеть,

милок.

Тут вышел из ворот Изящный черт и обратился ко всем.

-- Мужички, -- сказал он, -- есть халтура! Кто хочет заработать?

-- Ну? А чего такое? -- зашевелились монахи. -- Чего надо-то?

-- У вас там портреты висят... в несколько рядов...

-- Иконы.

-- А?

-- Святые наши, какие портреты?

-- Их надо переписать: они устарели.

Монахи опешили.

-- И кого же заместо их писать? -- тихо спросил самый старый монах.

-- Нас.

Теперь уж все смолкли. И долго молчали.

-- Гром небесный, -- сказал старик монах. -- Вот она, кара-то.

-- Ну? -- торопил Изящный черт. -- Есть мастера? Заплатим прилично...

Все равно ведь без дела сидите.

-- Бей их! -- закричал вдруг один монах. И несколько человек

вскочило... И кинулись на черта, ко тот быстро вбежал в ворота, за

стражника. А к стражнику в момент подстроились другие черти и выставили

вперед пики. Монахи остановились.

Какие вы все же... грубые, -- сказал им Изящный черт из-за частокола.

-- Невоспитанные. Воспитывать да воспитывать вас... Дикари. Пошехонь.

Ничего, мы за вас теперь возьмемся. -- И он ушел. И только он ушел, в

глубине монастыря опять грянула музыка... И послышался звонкий перестук

копыт по булыжнику -- черти били на площади массовую чечетку. Иван взялся за

голову и пошел прочь.

Окончание следует....

[В.К.]

В.Шукшин (С)"До третьих петухов"

Окончание

x x x

Шел он по лесу, а его все преследовала, догоняла, стегала окаянная

музыка, чертячий пляс. Шел Иван и плакал -- так горько было на душе, так

мерзко. Сел он на ту же поваленную лесину, на какой сидел прошлый раз. Сел и

задумался. Сзади подошел Медведь и тоже присел.

-- Ну, сходил? -- спросил он.

-- Сходил, -- откликнулся Иван. -- Лучше бы не ходил...

-- Что? Не дали справку?

Иван только рукой махнул, не стал говорить -- больно было говорить.

Медведь прислушался к далекой музыке... И все понял без слов.

-- Эти... -- сказал он. -- Все пляшут?

-- Где пляшут-то? В монастыре пляшут-то!

-- Ох, мать честная! -- изумился Медведь. -- Прошли?

-- Прошли.

-- Ну, все, -- сказал Медведь обреченно, -- надо уходить. Я так и знал,

что пройдут.

Они помолчали.

-- Слушай, -- заговорил Медведь, -- ты там ближе к городу... Какие

условия в цирке?

-- Вроде ничего... Я, правда, не шибко знаю, но так, слышно, ничего.

-- Как насчет питания, интересно... Сколькиразовое?

-- Шут его знает. Хочешь в цирк?

-- Ну, а что делать-то? Хочешь не хочешь -- пойдешь. Куда больше?

-- Да... -- вздохнул Иван. -- Дела.

-- Сильно безобразничают? -- спросил Медведь, закуривая. -- Эти-то?

-- А что же... смотреть, что ли, будут!

-- Это уж... не для того старались. Погарцуют теперь. Тьфу, в душу

мать-то совсем!.. --

Медведь закашлялся. Долго с хрипом кашлял. -- Еще откажут вот... в

цирке-то -- собрался. Забракуют. Легкие как тряпки стали. Бывало, пробку

вышибал -- с оглоблю толщиной вылетала, а давеча за коровой погнался... кхо,

кхо, кхох... с версту пробежал и язык высунул. А там небось тяжести надо

подымать.

-- Там надо на задних лапах ходить, -- сказал Иван.

-- Зачем? -- не понял Медведь.

-- Да что же ты, не знаешь, что ли? Тех и кормят, кто на задних лапах

умеет.

Любая собака знает...

-- Да какой интерес-то?

-- Это уж я не знаю.

Медведь задумался. Долго молчал. -- Ну и ну, -- сказал.

-- У тебя семья-то есть? -- поинтересовался Иван

-- Где!.. -- горько, с отчаянием воскликнул Михаило Иваныч. --

Разогнал.

Напился, начал буянить-то -- они все разбежались. Где теперь, сам не

знаю. -- Он еще помолчал. И вдруг встал и рявкнул: -- Ну, курва! Напьюсь

водки, возьму оглоблю и пойду крушить монастырь!

-- Зачем же монастырь-то?

-- Они же там!

-- Нет, Михаило Иваныч... не надо. Да ты и не попадешь туда.

Михаило Иваныч сел и трясущимися лапами стал закуривать.

-- Ты не пьешь? -- спросил.

-- Нет.

-- Зря, -- зло сказал Михаило Иваныч.. -- Легче становится. Хошь,

научу?

-- Нет, -- решительно сказал Иван. -- Я пробовал -- она горькая.

-- Кто?

-- Водка-то.

Михаило Иваныч оглушительно захохотал... И хлопнул Ивана по плечу.

-- Эх, дите ты, дите!.. Чистое дите, ей-богу. А то научу?

-- Нет. -- Иван поднялся с лесины. -- Пойду: время осталось с гулькин

нос. Прощай.

-- Прощай, -- сказал Медведь. И они разошлись в разные стороны. x x x

И пришел Иван к избушке Бабы-Яги. И хотел уж было мимо протопать, как

услышал -- зовут:

-- Иванушка, а Иванушка! Что ж мимо-то?

Оглянулся Иван -- никого.

-- Да здесь я, -- опять голос, -- в сортире! Видит Иван-сортир, а на

двери -- замок пудовый. А голос-то -- оттуда, из сортира.

-- Кто там? -- спросил Иван.

-- Да я это, дочка Бабы-Яги... усатая-то, помнишь?

-- Помню, как же. А чего ты там? Кто тебя?

-- Выручи меня отсюда, Иванушка... Открой замок. На крылечке, под

половиком, ключ, возьми его и открой. Потом расскажу все.

Иван нашел ключ, открыл замок. Усатая дочь Бабы-Яги выскочила из

сортира и стала шипеть и плеваться.

-- Вот как нынче с невестами-то!.. Ну, змей!.. Я тебе этого не прощу, я

тебе устрою...

-- Это Горыныч тебя туда законопатил?

-- Горыныч.., Тьфу, змей! Ладно, ладно... чердак в кубе, я тебе тоже

придумаю гауптвахту, гад. -- За что он тебя? -- спросил Иван. -- Спроси у

него! Воспитывает. Полковника из себя изображает -- на гауптвахту посадил.

Слова лишнего не скажи! Дубина такая.

-- Дочка Бабы-Яги вдруг внимательно посмотрела на Ивана. -- Слушай, --

сказала она, -- хочешь стать моим любовником? А? Иван оторопел поначалу, но

невольно оглядел усатую невесту: усатая-то она усатая, но остальное-то все

при ней, и даже больше -- и грудь, и все такое. Да и усы-то... это ведь...

что значит усы? Темная полоска на губе, какие это, в сущности, усы, это не

усы, а так -- признак.

-- Я что-то не понял... -- замялся Иван. -- Как-то это до меня... не

совсем... не того...

-- Ванька, смотри! -- раздался вдруг голос Ильи Муромца. -- Смотри,

Ванька!

-- Начинается! -- поморщился Иван. -- Заванькал.

-- Что начинается? -- не поняла невеста; она не могла слышать голос

Ильи: не положено.

-- Можно подумать, что тебе то и дело навяливаются в любовницы.

-- Да нет, -- сказал Иван, -- зачем? Я в том смысле, что... значит,

это... дело-то такое...

-- Чего ты мямлишь-то? Вот мямлит стоит, вот крутит. Да так да, нет --

нет, чего тут крутить-то? Я другого кого-нибудь позову. -- А Баба-Яга -- то?

-- Она в гости улетела. А Горыныч на войне.

-- Пошли, -- решился Иван. -- У меня полчаса есть еще. Побалуемся.

Вошли они в избушку... Иван скинул лапоточки и вольготно прилег пока на

кровать.

-- Устал, -- сказал он. -- Ох, и устал же! Где только не был! И какого

я только сраму не повидал и не натерпелся...

-- Это тебе не на печке сидеть. Что лучше: салат или яишенку?

-- Давай чего-нибудь на скорую руку... Время-то -- к свету.

-- Успеешь. Лучше мы яишенку, с дороги-то -- посытней. -- Дочь Бабы-Яги

развела на шестке огонек под таганком, поставила сковородку.

-- Пусть пока разогревается... Ну-ка, поцелуй меня -- как ты умеешь? --

И дочь Бабы-Яги навалилась на Ивана и стала баловаться и резвиться.

-- О -- о, да ты не умеешь ничего! А лапти снял!

-- Кто не умеет? -- взвился Иван соколом. -- Я не умею? Да я тут счас

так размахнусь, что ты... Держи руку! Руку держи! Да мою руку-то, мою,

держи, чтоб не тряслась. Есть? Держи другую, другую держи!.. Держишь?

-- Держу? Ну?..

-- Отпускай-ай, -- заорал Иван.

-- Погоди, сковородка перекалилась, наверно, -- сказала дочь Бабы-Яги.

-- Ты смотри, какой ты! А ребеночка сделаешь мне?

-- Чего же не сделать? -- вовсю раздухарился Иван. -- Хоть двух. А

сумеешь ты с ним, с ребеночком-то? С имя ведь возни да возни... знаешь

сколько!

-- Я уже пеленать умею, -- похвасталась дочь Бабы-Яги. -- Хошь, покажу?

Счас яишенку поставлю... и покажу.

Иван засмеялся:

-- Ну, ну...

-- Счас увидишь. -- Дочь Бабы-Яги поставила на огонь яичницу и подошла

к Ивану. -- Ложись.

-- Зачем я-то?

-- Я тебя спеленаю. Ложись.

Иван лег... И дочь Бабы-Яга стала пеленать его в простыни.

-- Холосенький мой, -- приговаривала она, -- маленький мой...

Сынуленька мой. Ну-ка, улыбнись мамочке. Ну-ка, как мы умеем улыбаться?

Ну-ка?..

-- У-а-а, у-а-а, -- поплакал Иван. -- Жратеньки хочу-у, жратеньки

хочу-у!..

Дочь Бабы-Яги засмеялась:

-- А-а, жратеньки захотели? Жратеньки захотел наш сынуленька... Ну,

вот... мы и спеленали нашего маленького. Счас мы ему жратеньки дадим... все

дадим. Ну-ка, улыбнись мамочке. Иван улыбнулся "мамочке".

-- Во-от... -- Дочь Бабы-Яги опять пошла в куть. Когда она ушла, в

окно, с улицы, прямо над кроватью, просунулись три головы Горыныча. И

замерли, глядя на спеленатого Ивана... И долго молчали. Иван даже зажмурился

от жути.

-- Утютюсеньки, -- ласково сказал Горыныч. -- Маленький... Что же ты

папе не улыбаешься? Мамочке улыбаешься, а папе не хочешь. Ну-ка, улыбнись,

Ну-ка?

-- Мне не смешно, -- скачал Иван.

-- А-а, мы, наверно, того?.. Да, маленький?

-- По-моему, да, -- признался Иван.

-- Мамочка! -- позвал Горыныч. -- Иди, сыночек обкакался.

Дочь Бабы-Яги уронила на пол сковородку с яишенкой... Остолбенела.

Молчала.

-- Ну, что же вы? Чего же не радуетесь? Папочка пришел, а вы грустные.

-- Горыныч улыбался всеми тремя головами. -- Не любите папочку? Не любят,

наверно, папочку, не любят... Презирают. Тогда папочка будет вас жратеньки.

Хавать вас будет папочка... С косточками! -- Горыныч перестал улыбаться. --

С усами! С какашками! Страсти разыгрались?! -- загремел он хором. -- Похоть

свою чесать вздумали?! Игры затеяли?! Представления?.. Я проглочу весь этот

балаган за один раз!

-- Горыныч, -- почти безнадежно сказал Иван, -- а ведь у меня при себе

печать... Я заместо справки целую печать добыл. Эт-то ведь... того... штука!

Так что ты не ори тут. Не ори! -- Иван от страха, что ли, -- стал вдруг

набирать высоту и крепость в голосе. -- Чего ты разорался? Делать нечего?

Схавает он... Он, видите ли, жратеньки нас будет! Вон она, печать-то,

-- глянь! Вон, в штанах. Глянь, если не веришь! Припечатаю на три лба,

будешь тогда...

Тут Горыныч усмехнулся и изрыгнул из одной головы огонь, опалил Ивана.

Иван смолк... Только еще сказал тихо:

-- Не балуйся с огнем. Шуточки у дурака.

Дочь Бабы-Яги упала перед Горынычем на колени.

-- Возлюбленный мои, -- заговорила она, -- только пойми меня правильно:

я же тебе его на завтрак приготовила. Хотела сюрприз сделать. Думаю:

прилетит Горыныч, а у меня для него что-то есть вкусненькое... тепленькое, в

простынках,

-- Вот твари-то! -- изумился Иван. -- Сожрут и скажут: так надо, так

задумано. Во, парочка собралась! Тьфу!.. Жри, прорва! Жри, не тяни время!

Проклинаю вас! И только Горыныч изготовился хамкнуть Ивана, только открыл

свои пасти, в избушку вихрем влетел донской Атаман из библиотеки.

-- Доигрался, сукин сын?! -- закричал он на Ивана. -- Допрыгался?!

Спеленали! Горыныч весь встрепенулся, вскинул головы...

-- Эт-то что еще такое? -- зашипел он.

-- Пошли на полянку, -- сказал ему Атаман, вынимая свою неразлучную

сабельку.

-- Там будет способней биться. -- Он опять посмотрел на Ивана,..

Укоризненно сморщился.

-- Прямо подарок в кулечке. Как же ты так?

-- Оплошал, Атаман.. -- Ивану совестно было глядеть на донца, -- Маху

дал.. Выручи, ради Христа.

-- Не горюй, -- молвил казак. -- Не таким оглоедам кровя пускали, а

этому-то... Я ему враз их смахну, все три. Пошли. Как тебя? Горыныч? Пошли,

цапнемся. Ну и уродина!.

-- Какой у меня завтрак сегодня! -- воскликнул Горыныч. -- Из трех

блюд. Пошли.

И они пошли биться.

Скоро послышались с полянки тяжелые удары и невнятные возгласы. Битва

была жестокая. Земля дрожала. Иван и дочь Бабы-Яги ждали.

-- А чего это он про три блюда сказал? -- спросила дочь Бабы-Яги, -- Он

что, не поверил мне? Иван молчал. Слушал звуки битвы.

-- Не поверил, -- решила дочь Бабы-Яги. -- Тогда он и меня сожрет: я

как десерт пойду.

Иван молчал. Женщина тоже некоторое время молчала.

-- А казак-то!.. -- льстиво воскликнула она. -- Храбрый какой. Как

думаешь, кто одолеет?

Иван молчал.

-- Я за казака, -- продолжала женщина. -- А ты за кого?

-- О-о, -- застонал Иван. -- Помру. От разрыва сердца.

-- Что, плохо? -- участливо спросила женщина. -- Давай я распеленаю

тебя. -- И она подошла было, чтобы распеленать Ивана, но остановилась и

задумалась. -- Нет, подождем пока... Черт их знает, как там у них? Подождем.

-- Убей меня! -- взмолился Иван. -- Приткни ножом... Не вынесу я этой

муки.

-- Подождем, подождем, -- трезво молвила женщина. -- Не будем пороть

горячку. Тут важно не ошибиться.

В это время на поляне сделалось тихо. Иван и дочь Бабы-Яги замерли в

ожидании... Вошел, пошатываясь, Атаман.

-- Здоровый бугай, -- сказал он. -- Насилу одолел. А где эта... А-а,

вот она, краля! Ну, чего будем делать? Вслед за дружком отправить тебя,

гадину?

-- Тю, тю, тю, -- замахала руками дочь Бабы-Яги. -- О, мне эти казаки!

Сразу на горло брать. Ты хоть узнай сперва, что тут было-то!

-- А то я не знаю вас! -- Атаман распеленал Ивана и опять повернулся к

женщине: -- Что же тут было?

-- Да ведь он чуть не изнасиловал меня! Такой охальник, такой

охальник!.. Заласкаю, говорит, тебя до умопомрачения... И приплод, мол,

оставлю: назло Горынычу. Такой боевитый, такой боевитый -- так и обжигает!..

-- И дочь Бабы-Яги нескромно захихикала.

-- Прямо огонек!

Атаман удивленно посмотрел на Ивана.

-- Иван...

-- Слушай ее больше! -- воскликнул Иван горько. -- И правда бы, убить

тебя, да греха на душу брать неохота -- и так уж там... невпроворот всякого.

Хоть счас бы не крутилась!

-- Но какой он ни боевитый, -- продолжала женщина, словно не слыша

Ивана, -- а все же боевитее тебя, казак, я мужчин не встречала.

-- А что, тебе так глянутся боевитые? -- игриво спросил Атаман, И

поправил ус.

-- Брось! -- сказал Иван. -- Пропадем. Не слушай ее, змею.

-- Да ну, зачем пропадать... Мы ее в плен возьмем. -- Пойдем, Атаман: у

нас времени вовсе нету. Вот-вот петухи грянут.

-- Ты иди, -- велел Атаман, -- а я тебя догоню. Мы тут маленько...

-- Нет, -- твердо сказал Иван. -- С места без тебя не тронусь. Что нам

Илья скажет?

-- Мх-х, -- огорчился казак. -- Ну, ладно. Ладно... Не будем огорчать

Муромца. До другого разочка, краля! Ишь ты, усатая. Ох, схлестнемся мы с

тобой когда-нибудь... усы на усы! -- Атаман громко засмеялся. -- Пошли,

Ивашка. Скажи спасибо Илье -- он беду-то почуял. А ведь он остерегал тебя,

чего не послухал?

-- Да вот.. вишь, мы какие боевитые... Не послухал.

Иван с Атаманом ушли.

А дочка Бабы-Яги долго сидела на лавочке, думала.

-- Ну, и кто же я теперь? -- спросила она сама себя. И сама же себе

ответила:

-- Вдова не вдова и не мужняя жена. Надо кого-нибудь искать.

x x x

В библиотеке Ивана и донца встретили шумно и радостно.

-- Слава богу, живы -- здоровы.

-- Ну, Иван, напужал ты нас! Вот как напужал!..

-- Ванюша! -- позвала Бедная Лиза. -- А, Ванюша!

-- Погоди, девка, не егози, -- остановил ее Илья, -- дай сперва дело

узнать: как сходил-то, Ванька? Добыл справку?

-- Целую печать добыл -- вот она. -- И Иван отдал печать.

Печать долго с удивлением разглядывали, крутили так, этак... Передавали

друг другу. Последним, к кому она попала, был Илья; он тоже долго вертел в

огромных пальцах печать... Потом спросил всех:

-- Ну, так... А чего с ней делать?

Этого никто не знал.

-- И зачем было посылать человека в такую даль? -- еще спросил Илья.

И этого тоже теперь никто не знал. Только Бедная Лиза, передовая Бедная

Лиза, хотела выскочить с ответом:

-- Как это ты говоришь, дядя Илья...

-- Как я говорю? -- жестко перебил ее Муромец. -- Я говорю: зачем надо

было посылать человека в такую даль? Вот -- печать... Что дальше?

Этого и Бедная Лиза не знала.

-- Садись, Ванька, на место и сиди, -- велел Илья. -- А то скоро петухи

грянут.

-- Нам бы не сидеть, Илья! -- вдруг чего-то вскипел Иван. -- Не

рассиживаться бы нам!..

-- А чего же? -- удивился Илья. -- Ну, спляши тогда. Чего взвился-то?

-- Илья усмехнулся и внимательно посмотрел на Ивана.

-- Эка... какой пришел.

-- Какой? -- все не унимался Иван. -- Такой и пришел -- кругом

виноватый. Посиди тут!..

-- Вот и посиди и подумай, -- спокойно молвил Илья.

-- А пошли на Волгу! -- вскинулся и другой путешественник, Атаман. Он

сгреб с головы шапку и хлопнул ее об пол. -- Чего сидеть?! Сарынь!..

Но не успел он крикнуть свою "сарынь", раздался трубный глас петуха: то

ударили третьи. Все вскочили на свои полки и замерли. -- Шапка-то! --

вскрикнул Атаман. -- Шапку оставил на полу.

-- Тихо! -- приказал Илья. -- Не трогаться! Потом подберем... Счас

нельзя.

В это время скрежетнул ключ в дверном замке... Вошла тетя Маша,

уборщица. Вошла и стала убираться.

-- Шапка какая-то... -- увидела она. И подняла шапку. -- Что за шапка?!

Чудная какая-то. -- Она посмотрела на полки с книгами. -- Чья же это?

Персонажи сидели тихо, не двигались... И Атаман сидел тихо, никак не

показал, что это его шапка. Тетя Маша положила шапку на стол и продолжала

убираться. Тут и сказке нашей конец. Будет, может быть, другая ночь... Может

быть, тут что-то еще произойдет... Но это будет уже другая сказка. А этой --

конец. :druzja:

[В.К.]

Владимир Маяковский(С)

Вы думаете, это бредит малярия?

Это было,

было в Одессе.

«Приду в четыре»,— сказала Мария.

Восемь.

Девять.

Десять.

Вот и вёчер

в полную жуть

ушел от окон,

хмурый,

декабрый.

В дряхлую спину хохочут и ржут

канделябры.

Меня сейчас узнать не могли бы:

жилистая громадина

стонет,

корчится.

Что может хотеться этакой глыбе?

А глыбе многое хочется!

Ведь для себя не важно

и то, что бронзовый,

и то, что сердце — холодной железкою.

Ночью хочется звон свой

спрятать в мягкое,

в женское.

И вот,

громадный,

горблюсь в окне,

плавлю лбом стекло окошечное.

Будет любовь или нет?

Какая —

большая или крошечная?

Откуда большая у тела такого:

должно быть, маленький,

смирный любеночек.

Она шарахается автомобильных гудков.

Любит звоночки коночек.

Еще и еще,

уткнувшись дождю

лицом в его лицо рябое,

жду,

обрызганный громом городского прибоя.

Полночь, с ножом мечась,

догнала,

зарезала,—

вон его!

Упал двенадцатый час,

как с плахи голова казненного.

В стеклах дождинки серые

свылись,

гримасу громадили,

как будто воют химеры

Собора Парижской Богоматери.

Проклятая!

Что же, и этого не хватит?

Скоро криком издерется рот.

Слышу:

тихо,

как больной с кровати,

спрыгнул нерв.

И вот,—

сначала прошелся

едва-едва,

потом забегал,

взволнованный,

четкий.

Теперь и- он и новые два

мечутся отчаянной чечеткой.

Рухнула штукатурка в нижнем этаже.

Нервы —

большие,

маленькие, —

многие! —

скачут бешеные,

и уже

у нервов подкашиваются ноги!

А ночь по комнате тинится и тинится,—

из тины не вытянуться отяжелевшему глазу.

Двери вдруг заляскали,

будто у гостиницы

не попадает зуб на зуб.

Вошла ты,

резкая, как «нате!»,

муча перчатки замш,

сказала:

«Знаете —

я выхожу замуж».

Что ж, выходите.

Ничего.

Покреплюсь.

Видите — спокоен как!

Как пульс

покойника.

Помните?

Вы говорили:

«Джек Лондон,

деньги,

любовь,

страсть»,—

а я одно видел:

вы — Джиоконда,

которую надо украсть!

И украли.

Опять влюбленный выйду в игры,

огнем озаряя бровей загиб.

Что же!

И в доме, который выгорел,

иногда живут бездомные бродяги!

Дразните?

«Меньше, чем у нищего копеек,

у вас изумрудов безумий».

Помните!

Погибла Помпея,

когда раздразнили Везувий!

Эй!

Господа!

Любители

святотатств,

преступлений,

боен,—

а самое страшное

видели —

лицо мое,

когда

я

абсолютно спокоен?

И чувствую —

«я»

для меня мало.

Кто-то из меня вырывается упрямо.

Allo!

Кто говорит?

Мама?

Мама!

Ваш сын прекрасно болен!

Мама!

У него пожар сердца.

Скажите сестрам, Люде и Оле,—

ему уже некуда деться.

Каждое слово,

даже шутка,

которые изрыгает обгорающим ртом он,

выбрасывается, как голая проститутка

из горящего публичного дома.

Люди нюхают —

запахло жареным!

Нагнали каких-то.

Блестящие!

В касках!

Нельзя сапожища!

Скажите пожарным:

на сердце горящее лезут в ласках.

Я сам.

Глаза наслезненные бочками выкажу.

Дайте о ребра опереться.

Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!

Рухнули.

Ей выскочишь из сердца!

На лице обгорающем

из трещины губ

обугленный поцелуишко броситься вырос.

Мама!

Петь не могу.

У- церковки сердца занимается клирос!

Обгорелые фигурки слов и чисел

из черепа,

как дети из горящего здания.

Так страх

схватиться за небо

высил

горящие руки «Лузитании».

Трясущимся людям

в квартирное тихо

стоглазое зарево рвется с пристани.

Крик последний,—

ты хоть

о том, что горю, в столетия выстони!

[Пепелац]

Вот почитал я вашего земного поэта Маяковского, - и поразился. Кажется ваша земная поэзия воздействует порой именно сочетаниями слов, и не всегда в них надо искать смысл. Как музыка.

А есть у вас еще течение поэтическое, когда слова связаны с музыкой. И смысла в этих словах порой практически нету. А за душу - берет.

Конечно, лучше слушать. Скачать в земной сети Интернет бесплатно и без регистрации. И слушать. Тогда восприятие совсем другое.

В преддверии своего отлета очень-очень надолго (улетаю в далекую-далекую галактику), решил вот разместить одну из таких песен.

ТАНЯ

(С)Группа "Краденое солнце"

Мимо, ехал!

В шапке и шyбе с мехом,

Раньше здесь жили лебеди!

А тепеpь, - медведи...

Ради смеха,

Дикие шyбы меха,

Пpосят их взять за океан!

Одномy - не ехать!

Улетел!

Улетел!

И yже далеко где-то...

И в моpоз!

И в метель!

Выгонял из меня

Лето!

Забывал!

Океан,

Улетал навсегда

с вьюгой!

Молодой

капитан!

Дpyг отца

Моего внyка!

Моя

Таня!

В небо лежит

Ногами!

Кто тебя бpосил, позабыл!

Умиpать

В саpае!

Ехал в майке,

Вышел в тpамвайном

Паpке!

Чтоб не yзнала- надевал,

Наизнанкy майкy!

Улетел!

Улетел!

И yже далеко где-то...

И в моpоз!

И в метель!

Выгонял из меня

Лето!

Забывал!

Океан,

Улетал навсегда

с вьюгой!

Молодой

капитан!

Дpyг отца

Моего внyка!

Улетел!

Улетел!

И yже далеко где-то...

И в моpоз!

И в метель!

Выгонял из меня

Лето!

Забывал!

Океан,

Улетал навсегда

с вьюгой!

Молодой

капитан!

Дpyг отца

Моего внyка!

Улетел!

Улетел!

И yже далеко где-то...

И в моpоз!

И в метель!

Выгонял из меня

Лето!

Забывал!

Океан,

Улетал навсегда

с вьюгой!

Молодой

капитан!

Дpyг отца

Моего внyка...

Изменено 5 Сентября 2007 пользователем Пепелац

[Гость Ромео]

Разбито сердце, как хрусталь

И чувства растворились

В жестоких фразах жгучих слов

Язвительных речей.

Я вспоминаю вечер тот,

Когда мы удалились

Под сень листы и треск сверчков

Бесформенных ночей.

Не надо врать, что в этот день

Я вел себя тупицей,

Не надо обвинять меня

В насилии и зле -

Я просто стал для Вас судьбой,

Романтиком-убийцей,

И в этот час напрасно Вы

Печетесь обо мне.

Кто Вам сказал, что видел нас

В тот вечер некий княже,

Все вздор, свидетелей здесь нет,

Мы были там одни.

Вы обознались и топор

На шею мне не ляжет,

И Вы продолжите опять

Бесится в эти дни.

Никто не знает, как тогда

Я с Вами обошелся,

Не в силах быть самим собой

От ваших дерзких слов,

Ворвался вихрем мой нахал,

Уж в пору он пришелся,

И я сорвал с немого сна

Бесчувственный покров.

Разбито сердце как хрусталь

И чувства растворились.

Вы зря пытаетесь опять

Упечь меня в тюрьму.

Я вспоминаю вечер тот,

Когда мы удалились

Под сень листвы

И треск сверчков

В неведомую тьму.

Владислав Замогильный

[Гость Valiko]

Хорошо, "народная любовь". Принимается.

Еще мнения?

"Вы рисуйте, Вы рисуйте -

Вам зачтётся ..... (Булат Окуджава.)

:bum:

Изменено 2 Августа 2007 пользователем Valiko

[Вовун]

УТРОМ.

"Смысловые галлюцинации"

С.Бобунец, К.Лекомцев - О.Гененфельд, С.Бобунец

Я хотел бы побыть один

Утром в день моей казни

Почувствовать грань между жить и не жить

Я давно хотел внести ясность

Я смогу поднять исподлобья глаза

И ответить взглядом на выстрел

Я смогу включить в себе тормоза

И прожить этот миг не так быстро

Я боялся казаться напуганным

Я боялся казаться зажатым

Я боялся, что никогда не стану тем

Кем мог быть когда-то

Кто-то плачет от счастья

Кто-то смеется упав

В жизни столько простых вещей

Для которых я слишком слаб

Если это когда-то случится

Если в этот день будет праздник

Я хотел бы остаться один

Утром, в день моей казни

[Гость Future]

Пусть любовь не будет сном...

************

Гумилев.

Вот я один в вечерний тихий час,

Я буду думать лишь о Вас, о Вас.

Возьмусь за книгу и прочту - "ОНА",

И вновь душа пьяна и смятена.

Я брошусь на скрипучую кровать,

Подушка жжет. Нет, мне не спать, а ждать!

Пройдусь к окну,

Взгляну на дымный луг и на луну.

Вот там, у клумб, Вы мне сказали: "Да!"

О! Это "да" со мною на всегда!

И вдруг сознанье бросит мне в ответ,

Что Вас, покорной, не было и нет.

Что Ваше "да", Ваш трепет, у сосны

Ваш поцелуй, лишь бред весны и сны....

[В.К.]

"Вы рисуйте, Вы рисуйте -

Вам зачтётся ..... (Булат Окуджава.)

Спасибо. :druzja:

[В.К.]

Обалденный советский мультик есть по этой сказке...Е.Леонов озвучивал.

В мультике, кста, - чуть иначе чем в оригинале (в сказке), когда Ванька очередной раз пошел на базар, и "пинжак с карманАми" на змея сменял, которого мужик над головой раскручивал.

Ты пошто животину мучаешь?

Не видишь, - змея запускаю!

Волшебное кольцо

(С)Борис Шергин

Жили Ванька двоима с матерью. Житьишко было само последно. Ни послать, ни окутацца и в рот положить нечего. Однако Ванька кажной месяц ходил в город за пенсией. Всего получал одну копейку. Идет оногды с этими деньгами, видит – мужик собаку давит:

– Мужичок, вы пошто шшенка мучите?

– А твое како дело? Убью вот, телячьих котлетов наделаю.

– Продай мне собачку.

За копейку сторговались. Привел домой:

– Мама, я шшеночка купил.

– Што ты, дураково поле?! Сами до короба дожили, а он собаку покупат!

Через месяц Ванька пенсии две копейки получил. Идет домой, а мужик кошку давит.

– Мужичок, вы пошто опять животину тираните?

– А тебе-то како дело? Убью вот, в ресторант унесу.

– Продай мне.

Сторговались за две копейки. Домой явился:

– Мама, я котейка купил.

Мать ругалась, до вечера гудела.

Опять приходит время за получкой идти. Вышла копейка прибавки.

Идет, а мужик змею давит.

– Мужичок, што это вы все с животными балуете?

– Вот змея давим. Купи?

Мужик отдал змея за три копейки. Даже в бумагу завернул. Змея и провещилась человеческим голосом:

– Ваня, ты не спокаиссе, што меня выкупил. Я не проста змея, а змея Скарапея.

Ванька с ей поздоровался. Домой заходит:

– Мама, я змея купил.

Матка язык с перепугу заронила. На стол забежала. Только руками трясет. А змея затенулась под печку и говорит:

– Ваня, я этта буду помешшатьсе, покамес хороша квартира не отделана.

Вот и стали жить. Собака бела да кошка сера, Ванька с мамой да змея Скарапея.

Мать этой Скарапеи не залюбила. К обеду не зовет, по отчеству не величат, имени не спрашиват, а выйдет змея на крылечке посидеть, дак матка Ванькина ей на хвост кажной раз наступит. Скарапея не хочет здеся жить:

– Ваня, меня твоя мама очень обижат. Веди меня к моему папы!

Змея по дороги – и Ванька за ей. Змея в лес – и Ванька в лес. Ночь сделалась. В темной дебри стала перед има высока стена городова с воротами.

Змея говорит:

– Ваня, я змеиного царя дочерь. Возьмем извошыка, поедем во дворец.

Ко крыльцу подкатили, стража честь отдает, а Скарапея наказыват:

– Ваня, станет тебе мой папа деньги наваливать, ты ни копейки не бери.

Проси кольцо одно – золотно, волшебно.

Змеиной папа не знат, как Ваньку принеть, куда посадить.

– По-настояшшему,– говорит,– вас, молодой человек, нать бы на моей дочери женить, только у нас есь кавалер сговоренной. А мы вас деньгами отдарим.

Наш Иванко ничего не берет. Одно поминат кольцо волшебно. Кольцо выдали, рассказали, как с им быть.

Ванька пришел домой. Ночью переменил кольцо с пальца на палец. Выскочило три молодца:

– Што, новой хозеин, нать?

– Анбар муки нать, сахару-да насыпьте, масла-да…

Утром мати корки мочит водой да сосет, а сын говорит:

– Мама, што печка не затоплена? Почему тесто не окатываш? До ночи я буду пирогов-то ждать?

– Пирого-ов? Да у нас год муки не бывало. Очнись!

– Мама, обуй-ко глаза-те да поди в анбар!

Матка в анбар двери размахнула, да так головой в муку и ульнула.

– Ваня, откуда?

Пирогов напекли, наелись, в город муки продали, Ванька купил себе пинжак с корманами, а матери платье модно с шлейфом, шляпу в цветах и в перьях и зонтик.

Ах, они наредны заходили: собачку белу да кошку Машку коклетами кормят.

Опять Ванька и говорит:

– Ты што, мамка, думаш, я дома буду сидеть да углы подпирать?.. Поди, сватай за меня царску дочерь.

– Брось пустеки говорить. Разве отдадут из царского дворца в эдаку избушку?!

– Иди сватай, не толкуй дале.

Ну, Ванькина матерь в модно платье средилась, шляпу широкоперу наложила и побрела за реку, ко дворцу. В палату зашла, на шляпы кажной цветок трясется. Царь с царицей чай пьют сидят. Тут и дочь – невеста придано себе трахмалит да гладит. Наша сватья стала середи избы под матицу:

– Здрасте, ваше велико, господин анператор. У вас товар, у нас купец. Не отдайте ли вашу дочерь за нашего сына взамуж?

– И кто такой ваш жених? Каких он родов, каких городов и какого отца сын?

Мать на ответ:

– Роду кресьенского, города вашего, по отечесьву Егорович.

Царица даже чай в колени пролила:

– Што ты, сватья, одичала?! Мы в жонихах, как в copy каком, роемся-выбираем, дак подет ли наша девка за мужика взамуж? Пускай-вот от нашего дворца да до вашего крыльца мост будет хрустальной. По такому мосту приедем женихово житье смотреть.

Матка домой вернулась невесела: собаку да кошку на улицу выкинула. Сына ругат:

– Послушала дурака, сама дура стала. Эстолько страму схватила…

– На! Неужели не согласны?

– Обрадовались… Только задачку маленьку задали. Пусть, говорят, от царского дворца да до женихова крыльца мост будет хрустальной, тогда придут жанихово житье смотреть.

– Мамка, это не служба, а службишка. Служба вся впереди.

Ночью Иванко переменил кольцо с пальца на палец. Выскочило три молодца:

– Што, новой хозеин, нать?!

– Нать, штобы наша избушка свернулась как бы королевскими палатами. А от нашего крыльца до царского дворца мост хрустальной и по мосту машина ходит самосильно.

Того разу, со полуночи за рекой стук пошел, работа, строительство. Царь да царица спросонья слышат, ругаются:

– Халера бы их взела с ихной непрерывкой… То субботник, то воскресник, то ночесь работа…

А Ванькина семья с вечера спать валилась в избушке: мамка на печки, собака под печкой, Ванька на лавки, кошка на шешки. А утром прохватились… На! што случилось!.. Лежат на золоченых кроватях, кошечка да собачка ново помешшенье нюхают. Ванька с мамкой тоже пошли своего дворца смотрять. Везде зерькала, занавесы, мебель магазинна, стены стеклянны. День, а ланпы горят… Толь богато! На крыльцо выгуляли, даже глаза зашшурили. От ихного крыльца до царского дворца мост хрустальной, как колечко светит. По мосту машинка сама о себе ходит.

– Ну, мама,– Ванька говорит,– оболокись помодне да поди зови анператора этого дива гледеть. А я, как жаних, на машинки подкачу.

Мама сарафанишко сдернула, барыной народилась, шлейф распустила, зонтик отворила, ступила на мост, ей созади ветерок попутной дунул,– она так на четвереньках к царскому крыльцу и съехала. Царь да царица чай пьют. Мамка заходит резво, глядит весело:

– Здрасте. Чай да сахар! Вчерась была у вас со сватеньем. Вы загадочку задали: мос состряпать. Дак пожалуйте работу принимать.

Царь к окошку, глазам не верит:

– Мост?! Усохни моя душенька, мост!..

По комнаты забегал:

– Карону суда! Пальте суда! Пойду пошшупаю, может, ише оптической омман здренья.

Выкатил на улицу. Мост руками хлопат, перила шатат… А тут ново диво. По мосту машина бежит сухопутно, дым идет и музыка играет. Из каюты Ванька выпал и к анператору с поклоном:

– Ваше высоко, дозвольте вас и супругу вашу всепокорнейше просить прогуляться на данной машинке. Открыть движение, так сказать…

Царь не знат, што делать:

– Хы-хы! Я-то бы ничего, да жона-то как?

Царица руками-ногами машет:

– Не поеду! Стрась эка! Сронят в реку, дак што хорошего?!

Тут вся свита зауговаривала:

– Ваше величие, нать проехаться, пример показать. А то перед Европами будет канфуз!

Рада бы курица не шла, да за крыло волокут. Царь да царица вставились в каютку. Свита на запятках. Машина сосвистела, звонок созвонил, музыка заиграла, покатились, значит.

Царя да царицу той же минутой укачало – они блевать приправились. Которы пароходы под мостом шли с народом, все облеваны сделались. К шшасью, середи моста остановка. Тут буфет, прохладительны напитки. Царя да царицу из каюты вынели, слуги поддавалами машут, их в действо приводят. Ванька с подносом кланяится. Они, бажоны, никаких слов не примают:

– Ох, тошнехонько… Ох, укачало… Ух, растресло, растрепало… Молодой человек, мы на все согласны! Бери девку. Только вези нас обратно. Домой поворачивай.

Свадьбу средили хорошу. Пироги из печек летят, вино из бочек льется.

Двадцать генералов на этой свадьбы с вина сгорело. Троих сеноторов в драки убили. Все торжесво было в газетах описано. Молодых к Ваньке в дом свезли.

А только этой царевны Ванька не надо был. У ей в заграницы хахаль был готовой. Теперь и заприпадала к Ваньки:

– Супруг любезной, ну откуда у тебя взелось эдако богасьво? Красавчик мой, скажи!

Скажи да скажи и боле никаких данных. Ванька не устоял против этой ласкоты, взял да и россказал. Как только он заспал, захрапел, царевна сташшила у его с перста кольцо и себе с пальца на палец переменила. Выскочило три молодца:

– Што, нова хозейка, нать!..

– Возьмите меня в этих хоромах, да и с мостом и поставьте среди городу Парижу, где мой миленькой живет.

Одночасно эту подлу женщину с домом да и с хрустальным мостом в Париж унесло, а Ванька с мамкой, с собакой да с кошкой в прежней избушке оказались. Только Иванко и жонат бывал, только Егорович с жоной сыпал! Все четверо сидят да плачут.

А царь собрался после обеда к молодым в гости идти, а моста-то и нету, и дому нету. Конешно, обиделся, и Ваньку посадили в казематку, в темну.

Мамка, да кошечка, да собачка христа-ради забегали. Под одным окошечком выпросят, под другим съедят. Так пожили, помаялись, эта кошка Машка и говорит собаке:

– Вот што, Белой, сам себе на радось нихто не живет. Из-за чего мы бьемся?

Давай, побежим до города Парижа к той б…и Ванькино кольцо добывать.

Собачка бела да кошка сера кусочков насушили и в дорогу переправились через реку быстру и побрели лесами темныма, пошли полями чистыма, полезли горами высокима.

Сказывать скоро, а идти долго. Вот и город Париж. Ванькин дом искать не долго. Стоит середи города и мост хрустальной, как колечко. Собака у ворот спреталась, а кошка зацарапалась в спальну. Ведь устройство знакомо.

Ванькина молодуха со своим прихохотьем на кровати лежит и волшебно кольцо в губах держит. Кошка поймала мыша и свистнула царевне в губы. Царевна заплевалась, кольцо выронила. Кошка кольцо схватила да в окно да по крышам, по заборам вон из города! Бежат с собачкой домой, радехоньки. Не спят, не едят, торопятся. Горы высоки перелезли, чисты поля перебежали, через часты дебри перебрались. Перед има река быстра, за рекой свой город. Лодки не привелось – как попасть? Собака не долго думат:

– Слушай, Маха, я вить плаваю хорошо, дак ты с кольцом-то седь ко мне на спину, живехонько тебя на ту сторону перепяхну.

Кошка говорит:

– Кабы ты не собака, дак министр бы была. Ум у тебя осударсьвенной.

– Ладно, бери кольцо в зубы да молчи. Ну, поехали!

Пловут. Собака руками, ногами хлопат, хвостом правит, кошка у ей на загривки сидит, кольцо в зубах крепит. Вот и середка реки. Собака отдувается:

– Ты, Маха, молчи, не говори, не утопи кольца-то!

Кошка ответить некак, рот занет… Берег недалеко. Собака опеть:

– Ведь, ежели хоть одно слово скажешь, дак все пропало. Не вырони кольца!

Кошка и бякнула:

– Да не уроню!

Колечко в воду и булькнуло…

Вот они на берег выбрались, ревут, ругаются. Собака шумит:

– Зазуба ты наговориста! Кошка ты! Болтуха ты проклята!

Кошка не отстават:

– Последня тварь – собака! Собака и по писанью погана… Кабы не твои разговоры, у меня бы за сто рублей слова не купить!

А в сторонки мужики рыбину только што сетью выловили. Стали черевить да солить и говорят:

– Вон где кошка да собака, верно, с голоду ревут. Нать им хоть рыбины черева дать.

Кошка с собакой рыбьи внутренности стали ись да свое кольцо и нашли…

Дак уж, андели! От радости мало не убились. Вижжат, катаются по берегу.

Нарадовавшись, потрепали в город.

Собака домой, а кошка к тюрьмы.

По тюремной ограды на виду ходит, хвос кверху! Курняукнула бы, да кольцо в зубах. А Ванька ей из окна и увидел. Начал кыскать:

– Кыс-кыс-кыс!!

Машка по трубы до Ванькиной казематки доцапалась, на плечо ему скочила, кольцо подает. Уж как бедной Ванька зарадовался. Как андела, кота того принял. Потом кольцо с пальца на палец переменил. Выскочили три молодца:

– Што, новой хозеин, нать?!

– Нать мой дом стеклянной и мост хрустальной на старо место поставить. И штобы я во своей горницы взелся.

Так все и стало. Дом стеклянной и мост хрустальной поднело и на Русь поташшило. Та царевна со своим дружишком в каком-то месте неокуратно выпали и просели в болото.

А Ванька с мамкой, собака бела да кошка сера стали помешшаться во своем доме. И хрустальной мост отворотили от царского крыльца и перевели на деревню. Из деревни Ванька и взял себе жону, хорошу деушку.

Изменено 9 Августа 2007 пользователем Владимир К

[В.К.]

ФОМА

(С)Юрий Шевчук

Я часто не верю, что будет зима,

Когда душной ночью лежу на полу

И мажу сгоревшую спину кефиром -

Глупый Фома без креста и квартиры, -

Мне даже не верится, что я живу...

Я часто не верю, что на небесах

Нашей любовью архангелы правят.

Ты молча уйдешь, я останусь один -

Несвежий покойник на похоронах,

Не в силах обряд этот

Чем-то исправить.

Жизнь наша - поле ряженых мин.

Я брел по нему, я метался на нем.

И, видя, как клочьями рвется мой друг,

Я верю с трудом в очищенье огнем

И часто не верю в пожатие рук...

Я часто не верю Большому Себе,

Когда замираю личинкою малой

Под пыльным стеклом в летаргическом сне,

Я часто не верю в слова-одеяла

О том, что еще мы с тобой на коне.

Распухшая ночь сдавила виски,

На лике ее фонари оцветают.

Я шабашу на кухне в дырявом трико,

Под тяжестью слов волоса облетают...

Как хочется верить

В свое ремесло...

Изменено 14 Августа 2007 пользователем Владимир К

[Партизан]

***

[В.К.]

Антон Павлович Чехов

ПОПРЫГУНЬЯ

I

На свадьбе у Ольги Ивановны были все ее друзья и добрые знакомые.

- Посмотрите на него: не правда ли, в нем что-то есть? - говорила она своим друзьям, кивая на мужа и как бы желая объяснить, почему это онавышла за простого, очень обыкновенного и ничем не замечательного человека.

Ее муж, Осип Степаныч Дымов, был врачом и имел чин титулярного советника. Служил он в двух больницах: в одной сверхштатным ординатором, а в другой - прозектором. Ежедневно от 9 часов утра до полудня он принималбольных и занимался у себя в палате, а после полудня ехал на конке в

другую больницу, где вскрывал умерших больных. Частная практика его была ничтожна, рублей на пятьсот в год. Вот и всё. Что еще можно про него сказать? А между тем Ольга Ивановна и ее друзья и добрые знакомые были не совсем обыкновенные люди. Каждый из них был чем-нибудь замечателен и

немножко известен, имел уже имя и считался знаменитостью, или же хотя и не был еще знаменит, но зато подавал блестящие надежды. Артист из драматического театра, большой, давно признанный талант, изящный, умный и скромный человек и отличный чтец, учивший Ольгу Ивановну читать; певец из

оперы, добродушный толстяк, со вздохом уверявший Ольгу Ивановну, что она губит себя: если бы она не ленилась и взяла себя в руки, то из нее вышла бы замечательная певица; затем несколько художников и во главе их жанрист, анималист и пейзажист Рябовский, очень красивый белокурый молодой человек, лет 25, имевший успех на выставках и продавший свою последнюю картину за пятьсот рублей; он поправлял Ольге Ивановне ее этюды и говорил, что из нее, быть может, выйдет толк; затем виолончелист, у которого инструмент

плакал и который откровенно сознавался, что из всех знакомых ему женщин умеет аккомпанировать одна только Ольга Ивановна; затем литератор, молодой, но уже известный, писавший повести, пьесы и рассказы. Еще кто? Ну, еще Василий Васильич, барин, помещик, дилетант-иллюстратор и виньетист, сильно чувствовавший старый русский стиль, былину и эпос; на бумаге, на фарфоре и на закопченных тарелках он производил буквально чудеса. Среди этой артистической, свободной и избалованной судьбою

компании, правда, деликатной и скромной, но вспоминавшей о существовании каких-то докторов только во время болезни и для которой имя Дымов звучало так же безразлично, как Сидоров или Тарасов, - среди этой компании Дымов казался чужим, лишним и маленьким, хотя был высок ростом и широк в плечах.

Казалось, что на нем чужой фрак и что у него приказчицкая бородка. Впрочем, если бы он был писателем или художником, то сказали бы, что своей бородкой он напоминает Зола.

Артист говорил Ольге Ивановне, что со своими льняными волосами и ввенчальном наряде она очень похожа на стройное вишневое деревцо, когда весною оно сплошь бывает покрыто нежными белыми цветами.

- Нет, вы послушайте! - говорила ему Ольга Ивановна, хватая его за руку. - Как это могло вдруг случиться? Вы слушайте, слушайте... Надо вам сказать, что отец служил вместе с Дымовым в одной больнице. Когда

бедняжка-отец заболел, то Дымов по целым дням и ночам дежурил около его постели. Столько самопожертвования! Слушайте, Рябовский... И вы, писатель, слушайте, это очень интересно. Подойдите поближе. Сколько самопожертвования, искреннего участия! Я тоже не спала ночи и сидела около

отца, и вдруг - здравствуйте, победила добра молодца! Мой Дымов врезался по самые уши. Право, судьба бывает так причудлива. Ну, после смерти отца он иногда бывал у меня, встречался на улице и в один прекрасный вечервдруг - бац! сделал предложение... как снег на голову... Я всю ночь проплакала и сама влюбилась адски. И вот, как видите, стала супругой. Не правда ли, в нем есть что-то сильное, могучее, медвежье? Теперь его лицообращено к нам в три четверти, плохо освещено, но когда он обернется, вы

посмотрите на его лоб. Рябовский, что вы скажете об этом лбе? Дымов, мы о тебе говорим! - крикнула она мужу. - Иди сюда. Протяни свою честную рукуРябовскому... Вот так. Будьте друзьями.

Дымов, добродушно и наивно улыбаясь, протянул Рябовскому руку и сказал:

- Очень рад. Со мной кончил курс тоже некто Рябовский. Это не родственник ваш?

II

Ольге Ивановне было 22 года, Дымову 31. Зажили они после свадьбы превосходно. Ольга Ивановна в гостиной увешала все стены сплошь своими и чужими этюдами в рамах и без рам, а около рояля и мебели устроила красивуютесноту из китайских зонтов, мольбертов, разноцветных тряпочек, кинжалов,

бюстиков, фотографий... В столовой она оклеила стены лубочными картинами, повесила лапти и серпы, поставила в углу косу и грабли, и получилась столовая в русском вкусе. В спальне она, чтобы похоже было на пещеру, задрапировала потолок и стены темным сукном, повесила над кроватями венецианский фонарь, а у дверей поставила фигуру с алебардой. И все находили, что у молодых супругов очень миленький уголок.

Ежедневно, вставши с постели часов в одиннадцать, Ольга Ивановна играла на рояли или же, если было солнце, писала что-нибудь масляными красками. Потом, в первом часу, она ехала к своей портнихе. Так как у нее и Дымова денег было очень немного, в обрез, то, чтобы часто появляться в новых платьях и поражать своими нарядами, ей и ее портнихе приходилось пускаться на хитрости. Очень часто из старого перекрашенного платья, из ничего не стоящих кусочков тюля, кружев, плюша и шелка выходили просто

чудеса, нечто обворожительное, не платье, а мечта. От портнихи Ольга Ивановна обыкновенно ехала к какой-нибудь знакомой актрисе, чтобы узнать театральные новости и кстати похлопотать насчет билета к первому представлению новой пьесы или к бенефису. От актрисы нужно было ехать в мастерскую художника или на картинную выставку, потом к кому-нибудь из знаменитостей - приглашать к себе, или отдать визит, или просто поболтать.

И везде ее встречали весело и дружелюбно и уверяли ее, что она хорошая, милая, редкая... Те, которых она называла знаменитыми и великими, принимали ее, как свою, как ровню, и пророчили ей в один голос, что при ее талантах, вкусе и уме, если она не разбросается, выйдет большой толк. Она пела, играла на рояли, писала красками, лепила, участвовала в любительских спектаклях, но всё это не как-нибудь, а с талантом; делала ли она фонарики для иллюминации, рядилась ли, завязывала ли кому галстук - всё у нее выходило необыкновенно художественно, грациозно и мило. Но ни в чем ее талантливость не сказывалась так ярко, как в ее уменье быстро знакомиться и коротко сходиться с знаменитыми людьми. Стоило кому-нибудь прославиться

хоть немножко и заставить о себе говорить, как она уж знакомилась с ним, в тот же день дружилась и приглашала к себе. Всякое новое знакомство было для нее сущим праздником. Она боготворила знаменитых людей, гордилась ими и каждую ночь видела их во сне. Она жаждала их и никак не могла утолить своей жажды. Старые уходили и забывались, приходили на смену им новые, но и к этим она скоро привыкала или разочаровывалась в них и начинала жадно искать новых и новых великих людей, находила и опять искала. Для чего?

В пятом часу она обедала дома с мужем. Его простота, здравый смысл и добродушие приводили ее в умиление и восторг. Она то и дело вскакивала, порывисто обнимала его голову и осыпала ее поцелуями.

- Ты, Дымов, умный, благородный человек, - говорила она, - но у тебя есть один очень важный недостаток. Ты совсем не интересуешься искусством. Ты отрицаешь и музыку, и живопись.

- Я не понимаю их, - говорил он кротко. - Я всю жизнь занимался естественными науками и медициной, и мне некогда было интересоваться искусствами.

- Но ведь это ужасно, Дымов!

- Почему же? Твои знакомые не знают естественных наук и медицины, однако же ты не ставишь им этого в упрек. У каждого свое. Я не понимаю пейзажей и опер, но думаю так: если одни умные люди посвящают им всю свою жизнь, а другие умные люди платят за них громадные деньги, то, значит, они нужны. Я не понимаю, но не понимать не значит отрицать.

- Дай, я пожму твою честную руку!

После обеда Ольга Ивановна ехала к знакомым, потом в театр или на концерт и возвращалась домой после полуночи. Так каждый день.

По средам у нее бывали вечеринки. На этих вечеринках хозяйка и гости не играли в карты и не танцевали, а развлекали себя разными художествами. Актер из драматического театра читал, певец пел, художники рисовали в альбомы, которых у Ольги Ивановны было множество, виолончелист играл, и сама хозяйка тоже рисовала, лепила, пела и аккомпанировала. В промежутках между чтением, музыкой и пением говорили и спорили о литературе, театре и живописи. Дам не было, потому что Ольга Ивановна всех дам, кроме актрис и

своей портнихи, считала скучными и пошлыми. Ни одна вечеринка необходилась без того, чтобы хозяйка не вздрагивала при каждом звонке и не говорила с победным выражением лица: "Это он!", разумея под словом "он" какую-нибудь новую приглашенную знаменитость. Дымова в гостиной не было, и никто не вспоминал об его существовании. Но ровно в половине двенадцатого отворялась дверь, ведущая в столовую, показывался Дымов со своею добродушною кроткою улыбкой и говорил, потирая руки:

- Пожалуйте, господа, закусить.

Все шли в столовую и всякий раз видели на столе одно и то же: блюдо с устрицами, кусок ветчины или телятины, сардины, сыр, икру, грибы, водку и два графина с вином.

- Милый мой метр-д'отель! - говорила Ольга Ивановна, всплескивая руками от восторга. - Ты просто очарователен! Господа, посмотрите на его лоб! Дымов, повернись в профиль. Господа, посмотрите: лицо бенгальского тигра, а выражение доброе и милое, как у оленя. У, милый!

Гости ели и, глядя на Дымова, думали: "В самом деле, славный малый", но скоро забывали о нем и продолжали говорить о театре, музыке и живописи.

Молодые супруги были счастливы, и жизнь их текла как по маслу. Впрочем, третья неделя их медового месяца была проведена не совсем счастливо, даже печально. Дымов заразился в больнице рожей, пролежал в постели шесть дней и должен был остричь догола свои красивые черные волосы. Ольга Ивановна сидела около него и горько плакала, но, когда ему полегчало, она надела на его стриженую голову беленький платок и стала писать с него бедуина. И обоим было весело. Дня через три после того, как он, выздоровевши, стал опять ходить в больницы, с ним произошло новое недоразумение.

- Мне не везет, мама! - сказал он однажды за обедом. - Сегодня у меня было четыре вскрытия, и я себе сразу два пальца порезал. И только дома я это заметил.

Ольга Ивановна испугалась. Он улыбнулся и сказал, что это пустяки и что ему часто приходится во время вскрытий делать себе порезы на руках.

- Я увлекаюсь, мама, и становлюсь рассеянным.

Ольга Ивановна с тревогой ожидала трупного заражения и по ночам молилась богу, но всё обошлось благополучно. И опять потекла мирная счастливая жизнь без печалей и тревог. Настоящее было прекрасно, а на смену ему приближалась весна, уже улыбавшаяся издали и обещавшая тысячу радостей. Счастью не будет конца! В апреле, в мае и в июне дача далеко за городом, прогулки, этюды, рыбная ловля, соловьи, а потом, с июля до самой осени, поездка художников на Волгу, и в этой поездке, как непременный член

сосьете, будет принимать участие и Ольга Ивановна. Она уже сшила себе два дорожных костюма из холстинки, купила на дорогу красок, кистей, холста и новую палитру. Почти каждый день к ней приходил Рябовский, чтобы посмотреть, какие она сделала успехи по живописи. Когда она показывала ему свою живопись, он засовывал руки глубоко в карманы, крепко сжимал губы, сопел и говорил:

- Так-с... Это облако у вас кричит: оно освещено не по-вечернему.

Передний план как-то сжеван, и что-то, понимаете ли, не то... А избушка у вас подавилась чем-то и жалобно пищит... надо бы угол этот потемнее взять. А в общем недурственно... Хвалю.

И чем он непонятнее говорил, тем легче Ольга Ивановна его понимала.

III

На второй день Троицы после обеда Дымов купил закусок и конфет и поехал к жене на дачу. Он не виделся с нею уже две недели и сильно соскучился. Сидя в вагоне и потом отыскивая в большой роще свою дачу, он всё время чувствовал голод и утомление и мечтал о том, как он на свободе поужинает вместе с женой и потом завалится спать. И ему весело было смотреть на свой сверток, в котором были завернуты икра, сыр и белорыбица.

Когда он отыскал свою дачу и узнал ее, уже заходило солнце. Старуха-горничная сказала, что барыни нет дома и что, должно быть, оне скоро придут. На даче, очень неприглядной на вид, с низкими потолками,

оклеенными писчею бумагой, и с неровными щелистыми полами, было только три комнаты. В одной стояла кровать, в другой на стульях и окнах валялись холсты, кисти, засаленная бумага и мужские пальто и шляпы, а в третьей Дымов застал трех каких-то незнакомых мужчин. Двое были брюнеты с

бородками, и третий совсем бритый и толстый, по-видимому - актер. На столе кипел самовар.

- Что вам угодно? - спросил актер басом, нелюдимо оглядывая Дымова. - Вам Ольгу Ивановну нужно? Погодите, она сейчас придет.

Дымов сел и стал дожидаться. Один из брюнетов, сонно и вяло поглядывая на него, налил себе чаю и спросил:

- Может, чаю хотите?

Дымову хотелось и пить и есть, но, чтобы не портить себе аппетита, он отказался от чая. Скоро послышались шаги и знакомый смех; хлопнула дверь, и в комнату вбежала Ольга Ивановна в широкополой шляпе и с ящиком в руке, а вслед за нею с большим зонтом и со складным стулом вошел веселый, краснощекий Рябовский.

- Дымов! - вскрикнула Ольга Ивановна и вспыхнула от радости. - Дымов! - повторила она, кладя ему на грудь голову и обе руки. - Это ты! Отчего ты так долго не приезжал? Отчего? Отчего?

- Когда же мне, мама? Я всегда занят, а когда бываю свободен, то все случается так, что расписание поездов не подходит.

- Но как я рада тебя видеть! Ты мне всю, всю ночь снился, и я боялась, как бы ты не заболел. Ах, если б ты знал, как ты мил, как ты кстати приехал! Ты будешь моим спасителем. Ты один только можешь спасти

меня! Завтра будет здесь преоригинальная свадьба, - продолжала она, смеясь и завязывая мужу галстук. - Женится молодой телеграфист на станции, некто Чикельдеев. Красивый молодой человек, ну, неглупый, и есть в лице, знаешь, что-то сильное, медвежье... Можно с него молодого варяга писать. Мы, все дачники, принимаем в нем участие и дали ему честное слово быть у него на свадьбе... Человек небогатый, одинокий, робкий, и, конечно, было бы грешно отказать ему в участии. Представь, после обедни венчанье, потом из церкви

все пешком до квартиры невесты... понимаешь, роща, пение птиц, солнечные пятна на траве и все мы разноцветными пятнами на ярко-зеленом фоне - преоригинально, во вкусе французских экспрессионистов. Но, Дымов, в чем я пойду в церковь? - сказала Ольга Ивановна и сделала плачущее лицо. - У

меня здесь ничего нет, буквально ничего! Ни платья, ни цветов, ни перчаток... Ты должен меня спасти. Если приехал, то, значит, сама судьба велит тебе спасать меня. Возьми, мой дорогой, ключи, поезжай домой и

возьми там в гардеробе мое розовое платье. Ты его помнишь, оно висит первое... Потом в кладовой с правой стороны на полу ты увидишь две картонки. Как откроешь верхнюю, так там всё тюль, тюль, тюль и разные лоскутки, а под ними цветы. Цветы все вынь осторожно, постарайся, дуся, не

помять, их потом я выберу... И перчатки купи.

- Хорошо, - сказал Дымов. - Я завтра поеду и пришлю.

- Когда же завтра? - спросила Ольга Ивановна и посмотрела на него с удивлением. - Когда же ты успеешь завтра? Завтра отходит первый поезд в 9 часов, а венчание в 11. Нет, голубчик, надо сегодня, обязательно сегодня!

Если завтра тебе нельзя будет приехать, то пришли с рассыльным. Ну, иди же... Сейчас должен прийти пассажирский поезд. Не опоздай, дуся.

- Хорошо.

- Ах, как мне жаль тебя отпускать, - сказала Ольга Ивановна, и слезы навернулись у нее на глазах. - И зачем я, дура, дала слово телеграфисту?

Дымов быстро выпил стакан чаю, взял баранку и, кротко улыбаясь, пошел на станцию. А икру, сыр и белорыбицу съели два брюнета и толстый актер.

IV

В тихую лунную июльскую ночь Ольга Ивановна стояла на палубе волжского парохода и смотрела то на воду, то на красивые берега. Рядом с нею стоял Рябовский и говорил ей, что черные тени на воде - не тени, а

сон, что в виду этой колдовской воды с фантастическим блеском, в виду бездонного неба и грустных, задумчивых берегов, говорящих о суете нашей жизни и о существовании чего-то высшего, вечного, блаженного, хорошо бы забыться, умереть, стать воспоминанием. Прошедшее пошло и не интересно,

будущее ничтожно, а эта чудная, единственная в жизни ночь скоро кончится, сольется с вечностью - зачем же жить?

А Ольга Ивановна прислушивалась то к голосу Рябовского, то к тишине ночи и думала о том, что она бессмертна и никогда не умрет. Бирюзовый цвет воды, какого она раньше никогда не видала, небо, берега, черные тени и безотчетная радость, наполнявшая ее душу, говорили ей, что из нее выйдет великая художница и что где-то там за далью, за лунной ночью, в бесконечном пространстве ожидают ее успех, слава, любовь народа... Когда она, не мигая, долго смотрела вдаль, ей чудились толпы людей, огни, торжественные звуки музыки, крики восторга, сама она в белом платье и цветы, которые сыпались на нее со всех сторон. Думала она также о том, что рядом с нею, облокотившись о борт, стоит настоящий великий человек, гений, божий избранник... Всё, что он создал до сих пор, прекрасно, ново и необыкновенно, а то, что создаст он со временем, когда с возмужалостью окрепнет его редкий талант, будет поразительно, неизмеримо высоко, и это видно по его лицу, по манере выражаться и по его отношению к природе. О тенях, вечерних тонах, о лунном блеске он говорит как-то особенно, своим языком, так что невольно чувствуется обаяние его власти над природой. Сам он очень красив, оригинален, и жизнь его, независимая, свободная, чуждая

всего житейского, похожа на жизнь птицы.

- Становится свежо, - сказала Ольга Ивановна и вздрогнула.

Рябовский окутал ее в свой плащ и сказал печально:

- Я чувствую себя в вашей власти. Я раб. Зачем вы сегодня так обворожительны?

Он всё время глядел на нее, не отрываясь, и глаза его были страшны, и она боялась взглянуть на него.

- Я безумно люблю вас... - шептал он, дыша ей на щеку. - Скажите мне одно слово, и я не буду жить, брошу искусство... - бормотал он в сильном волнении. - Любите меня, любите...

- Не говорите так, - сказала Ольга Ивановна, закрывая глаза. - Это страшно. А Дымов?

- Что Дымов? Почему Дымов? Какое мне дело до Дымова? Волга, луна, красота, моя любовь, мой восторг, а никакого нет Дымова... Ах, я ничего не знаю... Не нужно мне прошлого, мне дайте одно мгновение... один миг!

У Ольги Ивановны забилось сердце. Она хотела думать о муже, но всё ее прошлое со свадьбой, с Дымовым и с вечеринками казалось ей маленьким,ничтожным, тусклым, ненужным и далеким-далеким... В самом деле: что Дымов? почему Дымов? какое ей дело до Дымова? Да существует ли он в природе и не сон ли он только?

"Для него, простого и обыкновенного человека, достаточно и того счастья, которое он уже получил, - думала она, закрывая лицо руками. - Пусть осуждают там, проклинают, а я вот на зло всем возьму и погибну, возьму вот и погибну... Надо испытать всё в жизни. Боже, как жутко и как хорошо!"

- Ну что? Что? - бормотал художник, обнимая ее и жадно целуя руки, которыми она слабо пыталась отстранить его от себя. - Ты меня любишь? Да? Да? О, какая ночь! Чудная ночь!

- Да, какая ночь! - прошептала она, глядя ему в глаза, блестящие от слез, потом быстро оглянулась, обняла его и крепко поцеловала в губы.

- К Кинешме подходим! - сказал кто-то на другой стороне палубы.

Послышались тяжелые шаги. Это проходил мимо человек из буфета.

- Послушайте, - сказала ему Ольга Ивановна, смеясь и плача от счастья, - принесите нам вина.

Художник, бледный от волнения, сел на скамью, посмотрел на Ольгу Ивановну обожающими, благодарными глазами, потом закрыл глаза и сказал, томно улыбаясь:

- Я устал.

И прислонился головою к борту.

V

Второго сентября день был теплый и тихий, но пасмурный. Рано утром на Волге бродил легкий туман, а после девяти часов стал накрапывать дождь. И не было никакой надежды, что небо прояснится. За чаем Рябовский говорил Ольге Ивановне, что живопись - самое неблагодарное и самое скучное искусство, что он не художник, что одни только дураки думают, что у него есть талант, и вдруг, ни с того, ни с сего, схватил нож и поцарапал им свой самый лучший этюд. После чая он, мрачный, сидел у окна и смотрел на Волгу. А Волга уже была без блеска, тусклая, матовая, холодная на вид. Всё, всё напоминало о приближении тоскливой, хмурой осени. И казалось, что роскошные зеленые ковры на берегах, алмазные отражения лучей, прозрачную

синюю даль и всё щегольское и парадное природа сняла теперь с Волги и уложила в сундуки до будущей весны, и вороны летали около Волги и дразнили ее: "Голая! голая!" Рябовский слушал их карканье и думал о том, что он ужевыдохся и потерял талант, что всё на этом свете условно, относительно и глупо и что не следовало бы связывать себя с этой женщиной... Одним словом, он был не в духе и хандрил.

Ольга Ивановна сидела за перегородкой на кровати и, перебирая пальцами свои прекрасные льняные волосы, воображала себя то в гостиной, то в спальне, то в кабинете мужа; воображение уносило ее в театр, к портнихе и к знаменитым друзьям. Что-то они поделывают теперь? Вспоминают ли о ней?Сезон уже начался, и пора бы подумать о вечеринках. А Дымов? Милый Дымов! Как кротко и детски-жалобно он просит ее в своих письмах поскорее ехать домой! Каждый месяц он высылал ей по 75 рублей, а когда она написала ему,

что задолжала художникам сто рублей, то он прислал ей и эти сто. Какой добрый, великодушный человек! Путешествие утомило Ольгу Ивановну, она скучала, и ей хотелось поскорее уйти от этих мужиков, от запаха речной сырости и сбросить с себя это чувство физической нечистоты, которое она испытывала все время, живя в крестьянских избах и кочуя из села в село. Если бы Рябовский не дал честного слова художникам, что он проживет с ними здесь до 20 сентября, то можно было бы уехать сегодня же. И как бы это было хорошо!

- Боже мой, - простонал Рябовский, - когда же наконец будет солнце?Не могу же я солнечный пейзаж продолжать без солнца!..

- А у тебя есть этюд при облачном небе, - сказала Ольга Ивановна, выходя из-за перегородки. - Помнишь, на правом плане лес, а на левом -стадо коров и гуси. Теперь ты мог бы его кончить.

- Э! - поморщился художник. - Кончить! Неужели вы думаете, что сам я так глуп, что не знаю, что мне нужно делать!

- Как ты ко мне переменился! - вздохнула Ольга Ивановна.

- Ну, и прекрасно.

У Ольги Ивановны задрожало лицо, она отошла к печке и заплакала.

- Да, недоставало только слез. Перестаньте! У меня тысячи причин плакать, однако же я не плачу.

- Тысячи причин! - всхлипнула Ольга Ивановна. - Самая главная причина, что вы уже тяготитесь мной. Да! - сказала она и зарыдала. - Если говорить правду, то вы стыдитесь нашей любви. Вы всё стараетесь, чтобы

художники не заметили, хотя этого скрыть нельзя, и им всё давно уже известно.

- Ольга, я об одном прошу вас, - сказал художник умоляюще и приложив руку к сердцу, - об одном: не мучьте меня! Больше мне от вас ничего не нужно!

- Но поклянитесь, что вы меня всё еще любите!

- Это мучительно! - процедил сквозь зубы художник и вскочил. - Кончится тем, что я брошусь в Волгу или сойду с ума! Оставьте меня!

- Ну, убейте, убейте меня! - крикнула Ольга Ивановна. - Убейте!

Она опять зарыдала и пошла за перегородку. На соломенной крыше избы зашуршал дождь. Рябовский схватил себя за голову и прошелся из угла в угол, потом с решительным лицом, как будто желая что-то кому-то доказать, надел фуражку, перекинул через плечо ружье и вышел из избы.

По уходе его, Ольга Ивановна долго лежала на кровати и плакала.Сначала она думала о том, что хорошо бы отравиться, чтобы вернувшийся Рябовский застал ее мертвою, потом же она унеслась мыслями в гостиную, в кабинет мужа и вообразила, как она сидит неподвижно рядом с Дымовым и наслаждается физическим покоем и чистотой и как вечером сидит в театре и слушает Мазини. И тоска по цивилизации, по городскому шуму и известным людям защемила ее сердце. В избу вошла баба и стала не спеша топить печь,

чтобы готовить обед. Запахло гарью, и воздух посинел от дыма. Приходили художники в высоких грязных сапогах и с мокрыми от дождя лицами,рассматривали этюды и говорили себе в утешение, что Волга даже и в дурную погоду имеет свою прелесть. А дешевые часы на стенке: тик-тик-тик...Озябшие мухи столпились в переднем углу около образов и жужжат, и слышно,как под лавками в толстых папках возятся прусаки...

Рябовский вернулся домой, когда заходило солнце. Он бросил на стол фуражку и, бледный, замученный, в грязных сапогах, опустился на лавку и закрыл глаза.

- Я устал... - сказал он и задвигал бровями, силясь поднять веки.

Чтобы приласкаться к нему и показать, что она не сердится, Ольга Ивановна подошла к нему, молча поцеловала и провела гребенкой по его белокурым волосам. Ей захотелось причесать его.

- Что такое? - спросил он, вздрогнув, точно к нему прикоснулись чем-то холодным, и открыл глаза. - Что такое? Оставьте меня в покое, прошу вас.

Он отстранил ее руками и отошел, и ей показалось, что лицо его выражало отвращение и досаду. В это время баба осторожно несла ему в обеих руках тарелку со щами, и Ольга Ивановна видела, как она обмочила во щах свои большие пальцы. И грязная баба с перетянутым животом, и щи, которые стал жадно есть Рябовский, и изба, и вся эта жизнь, которую вначале она так любила за простоту и художественный беспорядок, показались ей теперь ужасными. Она вдруг почувствовала себя оскорбленной и сказала холодно:

- Нам нужно расстаться на некоторое время, а то от скуки мы можем серьезно поссориться. Мне это надоело. Сегодня я уеду.

- На чем? На палочке верхом?

- Сегодня четверг, значит, в половине десятого придет пароход.

- А? Да, да... Ну что ж, поезжай... - сказал мягко Рябовский, утираясь вместо салфетки полотенцем. - Тебе здесь скучно и делать нечего, и надо быть большим эгоистом, чтобы удерживать тебя. Поезжай, а после

двадцатого увидимся.

Ольга Ивановна укладывалась весело, и даже щеки у нее разгорелись от удовольствия. Неужели это правда, - спрашивала она себя, - что скоро она будет писать в гостиной, а спать в спальне и обедать со скатертью? У нее

отлегло от сердца, и она уже не сердилась на художника.

- Краски и кисти я оставлю тебе, Рябуша, - говорила она. - Что останется, привезешь... Смотри же, без меня тут не ленись, не хандри, а работай. Ты у меня молодчина, Рябуша.

В девять часов Рябовский, на прощанье, поцеловал ее для того, как она думала, чтобы не целовать на пароходе при художниках, и проводил на пристань. Подошел скоро пароход и увез ее.

Приехала она домой через двое с половиной суток. Не снимая шляпы и ватерпруфа, тяжело дыша от волнения, она прошла в гостиную, а оттуда в столовую. Дымов без сюртука, в расстегнутой жилетке сидел за столом и точил нож о вилку; перед ним на тарелке лежал рябчик. Когда Ольга Ивановна входила в квартиру, она была убеждена, что необходимо скрыть всё от мужа и что на это хватит у нее уменья и силы, но теперь, когда она увидела широкую, кроткую, счастливую улыбку и блестящие радостные глаза, она почувствовала, что скрывать от этого человека так же подло, отвратительно и так же невозможно и не под силу ей, как оклеветать, украсть или убить, и она в одно мгновение решила рассказать ему всё, что было. Давши ему поцеловать себя и обнять, она опустилась перед ним на колени и закрыла лицо.

- Что? Что, мама? - спросил он нежно. - Соскучилась?

Она подняла лицо, красное от стыда, и поглядела на него виновато и умоляюще, но страх и стыд помешали ей говорить правду.

- Ничего... - сказала она. - Это я так...

- Сядем, - сказал он, поднимая ее и усаживая за стол. - Вот так...Кушай рябчика. Ты проголодалась, бедняжка.

Она жадно вдыхала в себя родной воздух и ела рябчика, а он с умилением глядел на нее и радостно смеялся.

VI

По-видимому, с середины зимы Дымов стал догадываться, что его обманывают. Он, как будто у него была совесть нечиста, не мог уже смотреть жене прямо в глаза, не улыбался радостно при встрече с нею и, чтобы меньше оставаться с нею наедине, часто приводил к себе обедать своего товарища Коростелева, маленького стриженого человечка с помятым лицом, который, когда разговаривал с Ольгой Ивановной, то от смущения расстегивал всепуговицы своего пиджака и опять их застегивал и потом начинал правой рукой

щипать свой левый ус. За обедом оба доктора говорили о том, что при высоком стоянии диафрагмы иногда бывают перебои сердца, или что множественные невриты в последнее время наблюдаются очень часто, или что вчера Дымов, вскрывши труп с диагностикой "злокачественная анемия", нашел

рак поджелудочной железы. И казалось, что оба они вели медицинский разговор только для того, чтобы дать Ольге Ивановне возможность молчать, т. е. не лгать. После обеда Коростелев садился за рояль, а Дымов вздыхал и говорил ему:

- Эх, брат! Ну, да что! Сыграй-ка что-нибудь печальное.

Подняв плечи и широко расставив пальцы, Коростелев брал несколько аккордов и начинал петь тенором "Укажи мне такую обитель, где бы русский мужик не стонал", а Дымов еще раз вздыхал, подпирал голову кулаком и задумывался.

В последнее время Ольга Ивановна вела себя крайне неосторожно. Каждое утро она просыпалась в самом дурном настроении и с мыслью, что она Рябовского уже не любит и что, слава богу, всё уже кончено. Но, напившись кофе, она соображала, что Рябовский отнял у нее мужа и что теперь она осталась без мужа и без Рябовского; потом она вспоминала разговоры своих знакомых о том, что Рябовский готовит к выставке нечто поразительное, смесь пейзажа с жанром, во вкусе Поленова, отчего все, кто бывает в его мастерской, приходят в восторг; но ведь это, думала она, он создал под ее влиянием и вообще, благодаря ее влиянию, он сильно изменился к лучшему. Влияние ее так благотворно и существенно, что если она оставит его, то он,

пожалуй, может погибнуть. И вспоминала она также, что в последний раз он приходил к ней в каком-то сером сюртучке с искрами и в новом галстуке и спрашивал томно: "Я красив?" И в самом деле, он, изящный, со своими длинными кудрями и с голубыми глазами, был очень красив (или, быть может, так показалось) и был ласков с ней.

Вспомнив про многое и сообразив, Ольга Ивановна одевалась и в сильном волнении ехала в мастерскую к Рябовскому. Она заставала его веселым и восхищенным своею, в самом деле, великолепною картиной; он прыгал, дурачился и на серьезные вопросы отвечал шутками. Ольга Ивановна ревновала Рябовского к картине и ненавидела ее, но из вежливости простаивала перед картиной молча минут пять и, вздохнув, как вздыхают перед святыней, говорила тихо:

- Да, ты никогда не писал еще ничего подобного. Знаешь, даже страшно.

Потом она начинала умолять его, чтобы он любил ее, не бросал, чтобы пожалел ее, бедную и несчастную. Она плакала, целовала ему руки,требовала, чтобы он клялся ей в любви, доказывала ему, что без ее хорошего

влияния он собьется с пути и погибнет. И, испортив ему хорошее настроение духа и чувствуя себя униженной, она уезжала к портнихе или к знакомой актрисе похлопотать насчет билета.

Если она не заставала его в мастерской, то оставляла ему письмо, в котором клялась, что если он сегодня не придет к ней, то она непременно отравится. Он трусил, приходил к ней и оставался обедать. Не стесняясь

присутствием мужа, он говорил ей дерзости, она отвечала ему тем же. Оба чувствовали, что они связывают друг друга, что они деспоты и враги, и злились, и от злости не замечали, что оба они неприличны и что даже стриженый Коростелев понимает всё. После обеда Рябовский спешил проститься и уйти.

- Куда вы идете? - спрашивала его Ольга Ивановна в передней, глядя на него с ненавистью.

Он, морщась и щуря глаза, называл какую-нибудь даму, общую знакомую, и было видно, что это он смеется над ее ревностью и хочет досадить ей. Она шла к себе в спальню и ложилась в постель; от ревности, досады, чувства унижения и стыда она кусала подушку и начинала громко рыдать. Дымов оставлял Коростелева в гостиной, шел в спальню и, сконфуженный, растерянный, говорил тихо:

- Не плачь громко, мама... Зачем? Надо молчать об этом... Надо не подавать вида... Знаешь, что случилось, того уже не поправишь.

Не зная, как усмирить в себе тяжелую ревность, от которой даже в висках ломило, и думая, что еще можно поправить дело, она умывалась, пудрила заплаканное лицо и летела к знакомой даме. Не застав у нее Рябовского, она ехала к другой, потом к третьей... Сначала ей было стыдно так ездить, но потом она привыкла, и случалось, что в один вечер она объезжала всех знакомых женщин, чтобы отыскать Рябовского, и все понимали это.

Однажды она сказала Рябовскому про мужа:

- Этот человек гнетет меня своим великодушием!

Эта фраза ей так понравилась, что, встречаясь с художниками, которые знали об ее романе с Рябовским, она всякий раз говорила про мужа, делая энергический жест рукой:

- Этот человек гнетет меня своим великодушием!

Порядок жизни был такой же, как в прошлом году. По средам бывали вечеринки. Артист читал, художники рисовали, виолончелист играл, певец пел, и неизменно в половине двенадцатого открывалась дверь, ведущая в столовую, и Дымов, улыбаясь, говорил:

- Пожалуйте, господа, закусить.

По-прежнему Ольга Ивановна искала великих людей, находила и не удовлетворялась и опять искала. По-прежнему она каждый день возвращалась поздно ночью, но Дымов уже не спал, как в прошлом году, а сидел у себя в кабинете и что-то работал. Ложился он часа в три, а вставал в восемь.

Однажды вечером, когда она, собираясь в театр, стояла перед трюмо, в спальню вошел Дымов во фраке и в белом галстуке. Он кротко улыбался и, как прежде, радостно смотрел жене прямо в глаза. Лицо его сияло.

- Я сейчас диссертацию защищал, - сказал он, садясь и поглаживая колена.

- Защитил? - спросила Ольга Ивановна.

- Ого! - засмеялся он и вытянул шею, чтобы увидеть в зеркале лицо жены, которая продолжала стоять к нему спиной и поправлять прическу. - Ого! - повторил он. - Знаешь, очень возможно, что мне предложат приват-доцентуру по общей патологии. Этим пахнет.

Видно было по его блаженному, сияющему лицу, что если бы Ольга Ивановна разделила с ним его радость и торжество, то он простил бы ей всё, и настоящее и будущее, и всё бы забыл, но она не понимала, что значит приват-доцентура и общая патология, к тому же боялась опоздать в театр и ничего не сказала.

Он посидел две минуты, виновато улыбнулся и вышел.

VII

Это был беспокойнейший день.

У Дымова сильно болела голова: он утром не пил чаю, не пошел в больницу и всё время лежал у себя в кабинете на турецком диване. Ольга Ивановна, по обыкновению, в первом часу отправилась к Рябовскому, чтобы показать ему свой этюд nature morte и спросить его, почему он вчера не приходил. Этюд казался ей ничтожным, и написала она его только затем, чтобы иметь лишний предлог сходить к художнику.

Она вошла к нему без звонка, и когда в передней снимала калоши, ей послышалось, как будто в мастерской что-то тихо пробежало, по-женски шурша платьем, и когда она поспешила заглянуть в мастерскую, то увидела только кусок коричневой юбки, который мелькнул на мгновение и исчез за большою картиной, занавешенной вместе с мольбертом до пола черным коленкором. Сомневаться нельзя было, это пряталась женщина. Как часто сама Ольга Ивановна находила себе убежище за этой картиной! Рябовский, по-видимому, очень смущенный, как бы удивился ее приходу, протянул к ней обе руки и сказал, натянуто улыбаясь:

- А-а-а-а! Очень рад вас видеть. Что скажете хорошенького?

Глаза у Ольги Ивановны наполнились слезами. Ей было стыдно, горько, и она за миллион не согласилась бы говорить в присутствии посторонней женщины, соперницы, лгуньи, которая стояла теперь за картиной и, вероятно, злорадно хихикала.

- Я принесла вам этюд... - сказала она робко, тонким голоском, и губы ее задрожали, - nature morte.

- А-а-а... этюд?

Художник взял в руки этюд и, рассматривая его, как бы машинально прошел в другую комнату.

Ольга Ивановна покорно шла за ним.

- Nature morte... первый сорт, - бормотал он, подбирая рифму, - курорт... чёрт... порт...

Из мастерской послышались торопливые шаги и шуршанье платья. Значит, она ушла. Ольге Ивановне хотелось громко крикнуть, ударить художника по голове чем-нибудь тяжелым и уйти, но она ничего не видела сквозь слезы, была подавлена своим стыдом и чувствовала себя уж не Ольгой Ивановной и не художницей, а маленькою козявкой.

- Я устал... - томно проговорил художник, глядя на этюд и встряхивая головой, чтобы побороть дремоту. - Это мило, конечно, но и сегодня этюд, и в прошлом году этюд, и через месяц будет этюд... Как вам не наскучит? Я бы на вашем месте бросил живопись и занялся серьезно музыкой или чем-нибудь. Ведь вы не художница, а музыкантша. Однако, знаете, как я устал! Я сейчас скажу, чтоб дали чаю... А?

Он вышел из комнаты, и Ольга Ивановна слышала, как он что-то приказывал своему лакею. Чтоб не прощаться, не объясняться, а главное не зарыдать, она, пока не вернулся Рябовский, поскорее побежала в переднюю, надела калоши и вышла на улицу. Тут она легко вздохнула и почувствовала себя навсегда свободной и от Рябовского, и от живописи, и от тяжелого стыда, который так давил ее в мастерской. Всё кончено!

Она поехала к портнихе, потом к Барнаю, который только вчера приехал, от Барная - в нотный магазин, и всё время она думала о том, как она напишет Рябовскому холодное, жесткое, полное собственного достоинства письмо и как весною или летом она поедет с Дымовым в Крым, освободится там окончательно от прошлого и начнет новую жизнь.

Вернувшись домой поздно вечером, она, не переодеваясь, села в гостиной сочинять письмо. Рябовский сказал ей, что она не художница, и она в отместку напишет ему теперь, что он каждый год пишет всё одно и то же и каждый день говорит одно и то же, что он застыл и что из него не выйдет ничего, кроме того, что уже вышло. Ей хотелось написать также, что он многим обязан ее хорошему влиянию, а если он поступает дурно, то это только потому, что ее влияние парализуется разными двусмысленными особами, вроде той, которая сегодня пряталась за картину.

- Мама! - позвал из кабинета Дымов, не отворяя двери. - Мама!

- Что тебе?

- Мама, ты не входи ко мне, а только подойди к двери. - Вот что... Третьего дня я заразился в больнице дифтеритом, и теперь... мне нехорошо. Пошли поскорее за Коростелевым.

Ольга Ивановна всегда звала мужа, как всех знакомых мужчин, не по имени, а по фамилии; его имя Осип не нравилось ей, потому что напоминало гоголевского Осипа и каламбур: "Осип охрип, а Архип осип". Теперь же она вскрикнула:

- Осип, это не может быть!

- Пошли! Мне нехорошо... - сказал за дверью Дымов, и слышно было, как он подошел к дивану и лег. - Пошли! - глухо послышался его голос.

"Что же это такое? - подумала Ольга Ивановна, холодея от ужаса. - Ведь это опасно!"

Без всякой надобности она взяла свечу и пошла к себе в спальню, и тут, соображая, что ей нужно делать, нечаянно поглядела на себя в трюмо. С бледным, испуганным лицом, в жакете с высокими рукавами, с желтыми воланами на груди и с необыкновенным направлением полос на юбке, она показалась себе страшной и гадкой. Ей вдруг стало до боли жаль Дымова, его безграничной любви к ней, его молодой жизни и даже этой его осиротелой постели, на которой он давно уже не спал, и вспоминалась ей его обычная,

кроткая, покорная улыбка. Она горько заплакала и написала Коростелеву умоляющее письмо. Было два часа ночи.

VIII

Когда в восьмом часу утра Ольга Ивановна, с тяжелой от бессонницы головой, непричесанная, некрасивая и с виноватым выражением, вышла из спальни, мимо нее прошел в переднюю какой-то господин с черною бородой,по-видимому, доктор. Пахло лекарствами. Около двери в кабинет стоял Коростелев и правею рукой крутил левый ус.

- К нему, извините, я вас не пущу, - угрюмо сказал он Ольге Ивановне. - Заразиться можно. Да и не к чему вам, в сущности. Он всё равно в бреду.

- У него настоящий дифтерит? - спросила шёпотом Ольга Ивановна.

- Тех, кто на рожон лезет, по-настоящему под суд отдавать надо, - пробормотал Коростелев, не отвечая на вопрос Ольги Ивановны. - Знаете, отчего он заразился? Во вторник у мальчика высасывал через трубочку

дифтеритные пленки. А к чему? Глупо... Так, сдуру...

- Опасно? Очень? - спросила Ольга Ивановна.

- Да, говорят, что форма тяжелая. Надо бы за Шреком послать, всущности.

Приходил маленький, рыженький, с длинным носом и с еврейским акцентом, потом высокий, сутулый, лохматый, похожий на протодьякона, потом молодой, очень полный, с красным лицом и в очках. Это врачи приходили дежурить около своего товарища. Коростелев, отдежурив свое время, не уходил домой, а оставался и, как тень, бродил по всем комнатам. Горничная подавала дежурившим докторам чай и часто бегала в аптеку, и некому было убрать комнат. Было тихо и уныло.

Ольга Ивановна сидела у себя в спальне и думала о том, что это бог ее наказывает за то, что она обманывала мужа. Молчаливое, безропотное, непонятное существо, обезличенное своею кротостью, бесхарактерное, слабое от излишней доброты, глухо страдало где-то там у себя на диване и не

жаловалось. А если бы оно пожаловалось, хотя бы в бреду, то дежурные доктора узнали бы, что виноват тут не один только дифтерит. Спросили бы они Коростелева: он знает все и недаром на жену своего друга смотрит такими глазами, как будто она-то и есть самая главная, настоящая злодейка, а дифтерит только ее сообщник. Она уже не помнила ни лунного вечера на Волге, ни объяснений в любви, ни поэтической жизни в избе, а помнила только, что Она из пустой прихоти, из баловства, вся, с руками и с ногами, вымазалась во что-то грязное, липкое, от чего никогда уж не отмоешься...

"Ах, как я страшно солгала! - думала она, вспоминая о беспокойной любви, какая у нее была с Рябовским. - Будь оно всё проклято!.."

В четыре часа она обедала вместе с Коростелевым. Он ничего не ел, пил только красное вино и хмурился. Она тоже ничего не ела. То она мысленно молилась и давала обет богу, что если Дымов выздоровеет, то она полюбит его опять и будет верною женой. То, забывшись на минуту, она смотрела на Коростелева и думала: "Неужели не скучно быть простым, ничем не замечательным, неизвестным человеком, да еще с таким помятым лицом и с дурными манерами?" То ей казалось, что ее сию минуту убьет бог за то, что она, боясь заразиться, ни разу еще не была в кабинете у мужа. А в общем было тупое унылое чувство и уверенность, что жизнь уже испорчена и что ничем ее не исправишь...

После обеда наступили потемки. Когда Ольга Ивановна вышла в гостиную, Коростелев спал на кушетке, подложив под голову шелковую подушку, шитую золотом. "Кхи-пуа... - храпел он, - кхи-пуа".

И доктора, приходившие дежурить и уходившие, не замечали этого беспорядка. То, что чужой человек спал в гостиной и храпел, и этюды на стенах, и причудливая обстановка, и то, что хозяйка была непричесана и неряшливо одета - всё это не возбуждало теперь ни малейшего интереса. Один из докторов нечаянно чему-то засмеялся, и как-то странно и робко прозвучал этот смех, даже жутко сделалось.

Когда Ольга Ивановна в другой раз вышла в гостиную, Коростелев уже не спал, а сидел и курил.

- У него дифтерит носовой полости, - сказал он вполголоса. - Уже и сердце неважно работает. В сущности, плохи дела.

- А вы пошлите за Шреком, - сказала Ольга Ивановна.

- Был уже. Он-то и заметил, что дифтерит перешел в нос. Э, да что Шрек! В сущности, ничего Шрек. Он Шрек, я Коростелев - и больше ничего.

Время тянулось ужасно долго. Ольга Ивановна лежала одетая в неубранной с утра постели и дремала. Ей чудилось, что вся квартира от полу до потолка занята громадным куском железа и что стоит только вынести вон железо, как всем станет весело и легко. Очнувшись, она вспомнила, что это не железо, а болезнь Дымова.

"Nature morte, порт... - думала она, опять впадая в забытье, - спорт... курорт... А как Шрек? Шрек, грек, врек... крек. А где-то теперь мои друзья? Знают ли они, что у нас горе? Господи, спаси... избави. Шрек,

грек..."

И опять железо... Время тянулось длинно, а часы в нижнем этаже били часто. И то и дело слышались звонки; приходили доктора... Вошла горничная с пустым стаканом на подносе и спросила:

- Барыня, постель прикажете постлать?

И, не получив ответа, вышла. Пробили внизу часы, приснился дождь на Волге, и опять кто-то вошел в спальню, кажется, посторонний. Ольга Ивановна вскочила и узнала Коростелева.

- Который час? - спросила она.

- Около трех.

- Ну что?

- Да что! Я пришел сказать: кончается...

Он всхлипнул, сел на кровать рядом с ней и вытер слезы рукавом. Она сразу не поняла, но вся похолодела и стала медленно креститься.

- Кончается... - повторил он тонким голоском и опять всхлипнул. - Умирает, потому что пожертвовал собой... Какая потеря для науки! - сказал он с горечью. - Это, если всех нас сравнить с ним, был великий,

необыкновенный человек! Какие дарования! Какие надежды он подавал нам всем! - продолжал Коростелев, ломая руки. - Господи боже мой, это был бы такой ученый, какого теперь с огнем не найдешь. Оська Дымов, Оська Дымов, что ты наделал! Ай-ай, боже мой!

Коростелев в отчаянии закрыл обеими руками лицо и покачал головой.

- А какая нравственная сила! - продолжал он, всё больше и больше озлобляясь на кого-то. - Добрая, чистая, любящая душа - не человек, а стекло! Служил науке и умер от науки. А работал, как вол, день и ночь,

никто его не щадил, и молодой ученый, будущий профессор, должен был искать себе практику и по ночам заниматься переводами, чтобы платить вот за эти... подлые тряпки!

Коростелев поглядел с ненавистью на Ольгу Ивановну, ухватился за простыню обеими руками и сердито рванул, как будто она была виновата.

- И сам себя не щадил, и его не щадили. Э, да что, в сущности!

- Да, редкий человек! - сказал кто-то басом в гостиной.

Ольга Ивановна вспомнила всю свою жизнь с ним, от начала до конца, со всеми подробностями, и вдруг поняла, что это был в самом деле необыкновенный, редкий и, в сравнении с теми, кого она знала, великий человек. И вспомнив, как к нему относились ее покойный отец и все товарищи-врачи, она поняла, что все они видели в нем будущую знаменитость. Стены, потолок, лампа и ковер на полу замигали ей насмешливо, как бы желая сказать: "Прозевала! прозевала!" Она с плачем бросилась из спальни,

шмыгнула в гостиной мимо какого-то незнакомого человека и вбежала в кабинет к мужу. Он лежал неподвижно на турецком диване, покрытый до пояса одеялом. Лицо его страшно осунулось, похудело и имело серовато-желтый цвет, какого никогда не бывает у живых; и только по лбу, по черным бровям

да по знакомой улыбке можно было узнать, что это Дымов. Ольга Ивановна быстро ощупала его грудь, лоб и руки. Грудь еще была тепла, но лоб и руки были неприятно холодны. И полуоткрытые глаза смотрели не на Ольгу Ивановну, а на одеяло.

- Дымов! - позвала она громко. - Дымов!

Она хотела объяснить ему, что то была ошибка, что не всё еще потеряно, что жизнь еще может быть прекрасной и счастливой, что он редкий, необыкновенный, великий человек и что она будет всю жизнь благоговеть перед ним, молиться и испытывать священный страх...

- Дымов! - звала она его, трепля его за плечо и не веря тому, что он уже никогда не проснется. - Дымов, Дымов же!

А в гостиной Коростелев говорил горничной:

- Да что тут спрашивать? Вы ступайте в церковную сторожку и спросите,где живут богаделки. Они и обмоют тело и уберут - всё сделают, что нужно.

[Андрэ]

Хочешь, я прибегy,

Хочешь, я пpилечy,

Мне любyю бедy

Отвести по плечy.

От тебя, от твоих

Глаз, забывших пpо смех,

Я смогy за двоих

Пpотив гоpестей всех.

Только ты позови

Поздней ночью ли днем,

Hе скажy о любви,

Не спpошy ни о чем,

Пpосто я поднимy

Тебя к дальней звезде,

Той, где мне одномy

Синий ветеp свистел.

Где тебя не найдyт

Ни обиды, ни ложь,

Гоpы гоpьких минyт

За мгновенье сожжешь,

И забyдешь о них

И не вспомнишь потом,

Все смогy за двоих,

Если бyдем вдвоем...

***

О. Черницын

[Гость Lara]

Павел Шубин, 24.11.1944г.

"Черное пламя"

Утешителем не поверишь,

А молиться ты не умеешь,

Горе горем до дна измеришь,

Не заплачешь - окаменеешь.

Злее старости, горше дыма,

Горячее пустынь горячих,

Ночь и две проклубятся мимо,

Глаз распахнутых и незрячих.

Все как прежде: стена стеною,

Лампа лампою, как бывало....

Здесь ты радовалась со мною,

Молодела и горевала.

А отныне все по иному.

День дотлеет и год промчится.

Постоялец прибьется к дому,

Да хозяин не постучится.