В.К. Опубликовано 10 Августа 2009 Жалоба Share Опубликовано 10 Августа 2009 (изменено) Где его носит теперь (С)Андрей Макаревич Я бродил по кромке Ночи и дня, я спускался Из рая в ад... Я опять потерял покой! Я хотел бы встретить себя самого, Лет двадцать тому назад, Чтобы понять, - кто он такой? Чтоб понять, почему Его река Никогда не имела дна? Чтоб понять, почему Он не сбрасывал газ, Даже если перед ним стена? Чтоб понять, Почему его всегда Манила только закрытая дверь? Я хотел бы знать, где его носит теперь... То рассвет, то закат, То вперед, то назад И мы уже не считаем дней... Кто не успел - тот опоздал... Кто-то стал богаче, А кто-то умней, Кто-то стал здоровей и сильней, Вот только лучше никто не стал... Но я точно помню Его река Никогда не имела дна! И я точно помню Он не сбрасывал газ, Даже если перед ним стена... Но я прошел через сотню Открытых дверей, А он ломился в закрытую дверь... Я хотел бы знать, где его носит теперь. Но я точно помню Его река Никогда не имела дна! И я точно помню Он не сбрасывал газ, Даже если перед ним стена... Но я прошел через сотню Открытых дверей, А он ломился в закрытую дверь... Я хотел бы знать, где его носит теперь. Я хотел бы знать, где его носит теперь. Я хотел бы знать, Где Его носит Теперь... Изменено 11 Августа 2009 пользователем Владимир Каратицкий Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах More sharing options...
Гость Ahmetova Опубликовано 15 Августа 2009 Жалоба Share Опубликовано 15 Августа 2009 Самый счастливый день (Рассказ акселератки) - Токарева Виктория Рита сказала, что К.К. — карьерист. В Америке из-за карьеры стреляют в президентов. И ничего. То есть, конечно, «чего», но ещё не такие дела делаются из-за карьеры. Неизвестно — отрицательная это черта или положительная. Мой папа, например, не карьерист, но что-то большого счастья на его лице я не вижу. У него нет жизненного стимула и маленькая зарплата. Недавно я на классном часе докладывала о политической обстановке в Гондурасе. Честно сказать, какое мне дело до Гондураса, а ему до меня, но Марья Ефремовна сказала, что аполитичных не будут переводить в девятый класс. Я подготовилась как миленькая и провела политинформацию. Буду я рисковать из-за Гондураса. Ленка Коновалова перевернула страницу — исписала уже половину тетради. А я все сижу и шарю в памяти своей самый счастливый день. В передаче о счастье я запомнила такую фразу: «Перспектива бессонных ночей за штурвалом комбайна…» Может быть, комбайнёр тоже был карьерист. Вообще, если честно, мои самые счастливые дни — это когда я возвращаюсь из школы и никого нет дома. Я люблю свою маму. Она на меня не давит, не заставляет заниматься музыкой и есть с хлебом. При ней я могу делать то же самое, что и без неё. Но все-таки это — не то. Она, например, ужасно неаккуратно ставит иглу на пластинку, и через динамики раздаётся оглушительный треск, и мне кажется, что иголка царапает моё сердце. Я спрашиваю: «Нормально ставить ты не можешь?» Она отвечает: «Я нормально ставлю». И так каждый раз. Когда её нет дома, в дверях записка: «Ключи под ковриком. Еда на плите. Буду в шесть. Ты дура. Целую, мама». Я читала в газете, что Москва занимает последнее место в мире по проценту преступности. То есть Москва — самая спокойная столица в мире. И это правда. Я убедилась на собственном опыте. Если бы самый плохонький воришка-дилетант и даже просто любопытный, с дурными наклонностями человек прошёл по нашей лестнице и прочитал мамину записку, то получил бы точную инструкцию: ключи под ковриком. Открывай дверь и заходи. Еда на плите — разогревай и обедай. А хозяева явятся в шесть. Так что можно не торопиться и даже отдохнуть в кресле с газетой, а около шести — уйти, прихватив папины джинсы, кожаный пиджак и мамину дублёнку, отделанную аляскинским волком. Больше ничего ценного в нашем доме нет, потому что мы — интеллигенция и живём только на то, что зарабатываем. Мама говорит: когда человек боится, что его обворуют, его обязательно обворуют. В жизни всегда случается именно то, чего человек боится. Поэтому никогда не надо бояться. И это точно. Если я боюсь, что меня спросят, — меня обязательно спрашивают. Когда я выхожу из лифта и вижу записку, я радуюсь возможности жить как хочу и ни к кому не приспосабливаться. Я вхожу в дом. Ничего не разогреваю, а ем прямо со сковороды, руками и в шубе. И стоя. Холодное — гораздо вкуснее. Горячее — отбивает вкус. Потом я включаю проигрыватель на полную мощность и зову в гости Ленку Коновалову. Мы с ней вырываем из шкафа все мамины платья, начинаем мерить их и танцевать. Мы танцуем в длинных платьях, а ансамбль «Синяя птица» надрывается: «Не о-би-жайся на меня, не обижаа-а-йся, и не жалей, и не зови, не достучишься до любви». А в окно хлещет солнце. Потом Ленка уходит. Я сажусь в кресло, закутываюсь в плед и читаю. Сейчас я читаю две книги: рассказы Хулио Кортасара и пьесы Александра Вампилова. Эти книги маме подарили её подхалимы. У Вампилова мне очень нравится: «Папа, к нам пришёл гость и ещё один». А папа отвечает: «Васенька, гость и ещё один — это два гостя…» Я читаю и вижу перед глазами К.К., и мне бывает грустно, что все-таки он женат и у нас большая разница в возрасте. А у Кортасара в рассказе «Конец игры» есть слова «невыразимо прекрасно». Они так действуют на меня, что я поднимаю глаза и думаю. Иногда мне кажется, что жить — невыразимо прекрасно. А иногда мне становится все неинтересно, и я спрашиваю у мамы: «А зачем люди живут?» Она говорит: «Для страданий. Страдания — это норма». А папа говорит: «Это норма для дураков. Человек создан для счастья». Мама говорит: «Ты забыл добавить — как птица для полёта. И ещё можешь сказать — жалость унижает человека». Папа говорит: "Конечно, унижает, потому что на жалость рассчитывают только дураки и дуры. Умные рассчитывают на себя". А мама говорит, что жалость — это сострадание, соучастие в страдании, и на нем держится мир, и это тоже талант, который доступен не многим, даже умным. Но спорят они редко, потому что редко видятся. Когда папа вечерами дома — мамы нет. И наоборот. Если мамы нет — папа читает газеты и смотрит по телевизору хоккей. (У нас была няня, которая не выговаривала «хоккей» и произносила «фокея»). Посмотрев «фокею», прочитав газеты, папа требует мой дневник и начинает орать на меня так, будто я глухая или нахожусь в соседней квартире, а он хочет, чтобы я услышала его через стенку. Когда папа кричит, я почему-то не боюсь, а просто хуже понимаю. Мне хочется попросить: «Не кричи, пожалуйста, говори спокойно». Но я молчу и только моргаю. Иногда мама приходит довольно поздно, однако раньше отца. Она видит, что его дублёнки нет на вешалке, ужасно радуется. Быстро переодевается в пижаму, и мы с ней начинаем танцевать на ковре посреди комнаты, вскидывая ноги, как ненормальные, обе в пижамах и босиком. У мамы пижама в ромбик, а у меня в горошек. Мы ликуем, но шёпотом, сильно разевая рты, и нам бывает невыразимо прекрасно. А когда у мамы библиотечные дни и она целый день дома, готовит еду на несколько дней, а отца нет до позднего вечера, — вот тут-то она появляется у меня в комнате, не учитывая, что мне надо спать, а не разговаривать, и начинает из меня варить воду. Она говорит: — По-моему, он от нас ушёл. Я говорю: — А как же кожаный пиджак и джинсы? Без них он не уйдёт. — Но он может прийти за ними позже. — Глупости, — говорю я. — От меня он никуда не денется. Однако я пугаюсь, и у меня начинает гудеть под ложечкой и щипать в носу. Я не представляю своей жизни без отца. Я скачусь на одни тройки и двойки. Я вообще брошу школу и разложусь на элементы. Я получаю хорошие оценки исключительно ради отца, чтобы ему было приятно. А мне самой хватило бы и троек. И маме тоже хватило бы. Она рассуждает так: «Три — это удовлетворительно. Значит, государство удовлетворено». — Я с ним разведусь, — говорит мама. — Причина? — Он мне не помогает. Я сама зарабатываю деньги. Сама стою в очередях и сама таскаю кошёлки. — А раньше было по-другому? — Нет. Так было всегда. — Тогда почему ты не развелась с ним раньше, десять лет назад? — Я хотела обеспечить тебе детство. — Значит, когда я была маленькая и ничего не понимала, ты обеспечивала мне детство. А сейчас, когда я выросла, ты хочешь лишить меня близкого человека. Это предательство с твоей стороны. — Ну и пусть. — Нет, не пусть. Тогда я тоже не буду с тобой считаться. — У тебя впереди вся жизнь. А мне тоже хочется счастья. Я не понимаю, как можно в тридцать пять лет, имея ребёнка, хотеть какого-то ещё счастья для себя. Но сказать так — не тактично. И я говорю: — А где ты видела счастливых на вое сто процентов? Вон тётя Нина моложе тебя на пять лет, худее на десять килограмм, однако без мужа живёт и ездит каждый день на работу на двух видах транспорта, полтора часа в один конец. И занимается каким-то химическим машиностроением, чтобы заработать на кусок хлеба. А ты — работаешь через дорогу, любишь свою работу, все тебя уважают. Занимаешь своё место в жизни. Вот уже пятьдесят процентов. Я — удачный ребёнок. Здоровый и развитый. Ещё сорок пять. Ничем не болеешь — один процент. Вот тебе уже девяносто шесть процентов счастья, остаётся четыре процента… Но где ты видела счастливых на сто процентов? Назови хоть кого-нибудь. Мама молчит, раздумывает — кого назвать. И в самом деле — никто не счастлив на все сто процентов. «В каждой избушке свои погремушки». Или как я где-то вычитала: «У каждого в шкафу свой труп». Но маму не утешает чужое недосчастье. Она хочет свои недостающие четыре процента вместо первых пятидесяти. Сидит на моей постели и дрожит, как сирота. Я говорю: — Ложись со мной. Я тебя присплю. Она ложится ко мне под одеяло. Ступни у неё холодные, и она суёт их мне в ноги, как эгоистка. Но я терплю. На мой глаз капает её слеза. Я опять терплю. Я её очень люблю. У меня даже все болит внутри от любви. Но я понимаю, что, если начать её жалеть, она раскиснет ещё больше. И я говорю: — Поди посмотри на себя в зеркало при свете дня. Ну кому ты нужна, кроме нас с папой? Ты должна жить для нас. Но вообще, честно сказать, я считаю: человек должен быть эгоистом. Карьерист и эгоист. Чтобы ему было хорошо. А если одному хорошо, то и другим вокруг него тоже хорошо. А если одному плохо, то и остальным пасмурно. Так ведь не бывает, чтобы человек горел на костре, а вокруг него ближние водили хороводы. Тихо скрипит ключ, это папа осторожно вводит ключ в замок, чтобы нас не разбудить. Потом он на цыпочках входит в прихожую, стоит какое-то время, видимо, раздевается. И так же на цыпочках идёт в свою комнату, и половицы виновато поскрипывают. Как-то бабушка сказала, что папа себя не нашёл. И когда он ступает на цыпочках, мне кажется — он ходит и ищет себя, не зажигая свет, заглядывая во все углы. И мне его ужасно жалко. А вдруг и я не найду себя до сорока лет и не буду знать, куда себя девать. Заслышав папины шаги, мама успокаивается, и засыпает на моем плече, и дышит мне в щеку. Я обнимаю её и держу как драгоценность. Я лежу и думаю: хоть бы она скорее растолстела, что ли… Я мечтаю, чтобы мои родители постарели и растолстели, тогда — кому они будут нужны, толстые и старые? Только друг другу. И мне. А сейчас они носятся колбасой, худые и в джинсах. Мне иногда кажется, что одна нога каждого из них зарыта, а другой они бегут в разные стороны. Но куда убежишь с зарытой ногой? Между прочим, у Ленкиной мамаши вообще нет мужа, трое детей — все от разных отцов, слепая бабка, две кошки и щенок. Однако у них в доме — шумно, хламно и весело. Может быть, потому, что Ленкиной мамаше некогда в гору глянуть. Когда у человека остаётся свободное время, он начинает думать. А если начать думать, обязательно до чего-нибудь додумаешься. Однажды, год назад, на нашей улице маленький мальчишка попал под машину. Все побежали смотреть, а я побежала домой. Я тогда ужасно испугалась, но не за себя, а за моих родителей. Я и сейчас боюсь: вдруг со мной чтонибудь случится, попаду под машину или вырасту и выйду замуж? На кого я их оставлю? И что они будут делать без меня?.. Загоруйко подошёл к Марье Ефремовне и сдал тетрадь. Наверное, для него самый счастливый день будет тот, когда «битлсы» снова объединятся в ансамбль. Загоруйко знает все современные зарубежные ансамбли: «Кисеи», «Квины», «Бони М». А я только знаю: «Бетховен плебей…», серенаду Шумана по нотам и кое-что по слуху. Я посмотрела на часы. Осталось шестнадцать минут. Раздумывать больше некогда, иначе мне поставят двойку, не переведут в девятый класс, и я буду токарь-наладчик или буду швея-мотористка. Швея с большим словарным запасом. Я решила написать, как мы сажали вокруг школы деревья. Где-то я прочитала: каждый человек за свою жизнь должен посадить дерево, родить ребёнка и написать книгу о времени, в котором он жил. Я вспоминала, как тащила полное ведро чернозёма, чтобы засыпать в лунку и дерево лучше прижилось. Подошёл Загоруйко и предложил: — Давай помогу. — Обойдусь, — отказалась я и поволокла ведро дальше. Потом я высыпала землю в лунку и разжала ладони. На ладонях был след от дужки ведра — глубокий и синий. Плечи ныли, и даже ныли кишки в животе. — Устала, — сообщила я окружающим с трагическим достоинством. — Так и знал! — ехидно обрадовался Загоруйко. — Сначала пижонила, а теперь хвастаться будет. Противный этот Загоруйко. Что думает, то и говорит, хотя воспитание дано человеку именно для того, чтобы скрывать свои истинные чувства. В том случае, когда они неуместны. Но что бы там ни было, а дерево прижилось и останется будущим поколениям. И, значит, за содержание Марья Ефремовна поставит мне пятёрку, а ошибок у меня почти не бывает. У меня врождённая грамотность. Я снова посмотрела на часы. Осталось одиннадцать минут. Я встряхнула ручкой, она у меня перьевая, а не шариковая, и принялась писать о том дне, когда мы с папой пошли утром в кино, а после поехали к бабушке. И пусть Марья Ефремовна ставит мне что хочет. Все равно ни эгоистки, ни карьеристки из меня не получится. Буду жить на общих основаниях. Я написала, что кинокомедия была ужасно смешная, с Дефюнесом в главной роли, и мы так хохотали, что на нас даже оборачивались, и кто-то постучал в мою спину согнутым пальцем, как в дверь. А у бабушки было как всегда. Мы сидели на кухне и ели очень вкусную рыбу. (хотя мама утверждает, что бабушкина рыба — несолёная и пахнет аммиаком, будто её вымачивали в моче). Но дело ведь не в еде, а в обстановке. Меня все любили и откровенно мною восхищались. И я тоже всех любила на сто процентов и тем самым приносила огромную пользу. У меня глаза папины, у папы — бабушкины — карие, бровки домиком. Мы глядели друг на друга одними и теми же глазами и чувствовали одно и то же. И были как дерево: бабушка — корни, папа — ствол, а я — ветки, которые тянутся к солнцу. И это было невыразимо прекрасно. Конечно, это был не самый счастливый день в моей жизни. Просто счастливый. А самого счастливого дня у меня ещё не было. Он у меня — впереди. Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах More sharing options...
В.К. Опубликовано 16 Августа 2009 Жалоба Share Опубликовано 16 Августа 2009 Кончится лето (с)Виктор Робертович Цой Я выключаю телевизор Я пишу тебе письмо Про то что больше не могу Смотреть на дерьмо Про то что больше нет сил Про то что я почти запил Но не забыл тебя Про то что телефон звонил Хотел чтобы я встал Оделся и пошел А точнее побежал Но только я его послал Сказал что болен и устал И эту ночь не спал Я жду ответа Больше надежд нету Скоро кончится лето Это А с погодой повезло Дождь идет четвертый день Хотя по радио сказали Жаркой будет даже тень Но впрочем в той тени где я Пока и сухо и тепло Но я боюсь пока А дни идут чередом День едим а три пьем И в общем весело живем Хотя и дождь за окном Магнитофон сломался Я сижу в тишине Чему и рад вполне Я жду ответа Больше надежд нету Скоро кончится лето Это За окном идет стройка Работает кран И закрыт пятый год За углом ресторан А на столе стоит банка А в банке тюльпан А на окне стакан И так идут за годом год Так и жизнь пройдет И в сотый раз маслом вниз Упадет бутерброд Но может будет хоть день Может будет хоть час Когда нам повезет... Я ЖДУ ответа Больше надежд нету Скоро кончится лето Это.. Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах More sharing options...
Гость Ahmetova Опубликовано 27 Августа 2009 Жалоба Share Опубликовано 27 Августа 2009 (изменено) Кларисса Пинкола Эстес БЕГУЩАЯ С ВОЛКАМИ Предисловие Все мы тоскуем по первозданному. Культура предлагает не слишком большой выбор противоядий от этой тоски. Нас научили стыдиться таких влечений. Мы отпустили длинные волосы и привыкли скрывать под ними свои чувства. Но днем и ночью за нашей спиной таится тень Первозданной Дикой Женщины. Где бы мы ни ступали, эта тень крадется следом и – определенно – опирается на четыре лапы. Д-р философии Кларисса Пинкола Эстес, Чейенн, Вайоминг Темный человек в женских снах Обитающий в душе хищник встречается нам не только в сказках, но и в снах. Всем женщинам знаком сон-посвящение, который настолько универсален, что редкая женщина, дожив до двадцати пяти лет, не видела такого сна. Обычно он заставляет женщину проснуться, как от толчка, в смятении и тревоге. Вот схема, по которой развивается этот сон. Спящая одна, часто у себя дома. На улице, в темноте, маячит подозрительная фигура – одна или несколько. Испуганная женщина набирает номер телефона [7] службы спасения, чтобы попросить о помощи. Вдруг она понимает, что темный человек уже в доме, совсем близко; возможно, она уже чувствует его дыхание; возможно, он даже прикасается к ней, а она все еще не может дозвониться в службу спасения. Спящая мгновенно просыпается, тяжело дыша, сердце стучит, как обезумевший барабан. Снам о темном человеке сопутствуют сильные проявления на телесном уровне. Часто бывает, что, когда женщине снится такой сон, она потеет, бьется, хрипло дышит, сердце у нее колотится, иногда она кричит и стонет от страха. Можно подумать, что творец снов запоздал с тонкими посланиями и теперь шлет образы, которые сотрясают нервную систему спящей, таким способом напоминая о неотложности дела. Обычно преследователи, действующие в таких снах о темном человеке, – это, выражаясь словами самих женщин, "террористы, насильники, бандиты, нацисты из концентрационных лагерей, грабители, убийцы, преступники, взломщики, плохие люди, воры". Есть несколько уровней толкования подобных снов в зависимости от жизненных обстоятельств и внутренних драм, которые окружают женщину. Часто такой сон, например, указывает почти безошибочно на то, что сознание женщины – особенно если она очень молода – еще только начинает отдавать себе отчет в существовании врожденного хищника души. Такой сон может также быть предвестником: женщина только что обнаружила или вот-вот обнаружит забытую и плененную функцию души и начнет ее освобождать. Или же, при других обстоятельствах, этот сон свидетельствует о все более нестерпимой ситуации, складывающейся в обществе, вне личной жизни женщины, о ситуации, в которой ей нужно либо сражаться, либо спасаться бегством. Занятная книжка Изменено 27 Августа 2009 пользователем Ahmetova Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах More sharing options...
B-52 Опубликовано 27 Августа 2009 Жалоба Share Опубликовано 27 Августа 2009 На перевале дождь, За ним не слышны завывания муллы. Худое небо и худые овцы фронтовые. На перевале дождь, И остывают миномётные стволы, И время есть, и время есть, и время есть черкнуть вам пару строк, родные. Он будет лить всю ночь - У нас здесь, мама, начался сезон дождей, И связи нет, и у радиста мат идёт от сердца. На перевале дождь, А нам бы груз "двухсотый" скинуть поскорей И поскорей, и поскорей, и поскорей зашить разорванные берцы. Кончится скоро табак - Нам бы листья сухие, Славная б вышла труба Из газетной статьи. Но ливень, нескончаемый ливень... А скоро утро, и надо идти. На перевале дождь, А он для снайперов в подмогу и на фарт. Расслаблены бойцы - не всё на пользу, что залито для согрева. На перевале дождь. А он в прицеле видит масти наших карт, И кто ходил, и кто ходил, и кто ходил вперёд, спроста пойдёт налево. Кончится скоро табак - Нам бы листья сухие, Славная б вышла труба Из газетной статьи. Но ливень, нескончаемый ливень... А скоро утро, и надо идти. На перевале дождь, Места грибные здесь, с лукошком походить. Тут перелески, как у нас на Старой Даче. Я на броне семь лет, И мне всё время очень хочется спросить: Зачем мы здесь? зачем мы здесь? зачем мы здесь? Пусть кто-то внятно объяснит мою задачу. Зачем мы здесь, зачем мы здесь? зачем мы здесь? Двадцатый год страна с Афгана плачет. Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах More sharing options...
Вовун Опубликовано 29 Августа 2009 Жалоба Share Опубликовано 29 Августа 2009 Ты нужна мне - Ну что еще? Ты нужна мне - Это все, что мне отпущено знать. Утро не разбудит меня, Ночь не прикажет мне спать. И разве я поверю В то, что это может кончиться Вместе с сердцем? Ты нужна мне - Дождь пересохшей земле; Ты нужна мне - Утро накануне чудес; Это вырезано в наших ладонях, Это сказано в звездах небес, Как это полагается с нами - Без имени И без оправданья... Но, если бы не ты, Ночь была бы Пустой темнотой; Если бы не ты, Этот прах превратился бы в прах. И когда наступающий день Отразится в твоих вертикальных зрачках, Тот, кто закроет мне глаза, Прочтет в них Все то же: Ты нужна мне. (С) БГ Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах More sharing options...
В.К. Опубликовано 1 Сентября 2009 Жалоба Share Опубликовано 1 Сентября 2009 Кто-то видел этот фильм в детстве, кто-то позже...А кому-то и не довелось. А рассказ Джеймса Олдриджа, по которому поставлен фильм, - уж точно читали немногие. Почитайте. Советую всем! Джеймс Олдридж(с) ПОСЛЕДНИЙ ДЮЙМ Хорошо, если, налетав за двадцать лет не одну тысячу миль, ты и к сорока годам все еще испытываешь удовольствие от полета; хорошо, если еще можешь радоваться тому, как артистически точно посадил машину; чуть чуть отожмешь ручку, поднимешь легкое облачко пыли и плавно отвоюешь последний дюйм над землей. Особенно когда приземляешься на снег: плотный снег очень удобен для посадки, и хорошо сесть на снег так же приятно, как прогуляться босиком по пушистому ковру в гостинице. Но с полетами на «ДС—3», когда старенькую машину поднимешь, бывало, в воздух в любую погоду и летишь над лесами где попало, было покончено. Работа в Канаде дала ему хорошую закалку, и не удивительно, что заканчивал он свою летную жизнь над пустынями Красного моря, летая на «Фейрчайльде» для нефтеэкспортной компании Тексегипто, у которой были права на разведку нефти по всему египетскому побережью. Он водил «Фейрчайльд» над пустыней до тех пор, пока самолет совсем не износился. Посадочных площадок не было. Он сажал машину везде, где хотелось сойти геологам и гидрологам, — на песок, на кустарник, на каменистое дно пересохших ручьев и на длинные белые отмели Красного моря. Отмели были хуже всего: гладкая с виду поверхность песков всегда бывала усеяна крупными кусками белого коралла с острыми, как бритва, краями, и если бы не низкая центровка «Фейрчайльда», он бы не раз перевернулся из за прокола камеры. Но все это было в прошлом. Компания Тексегипто отказалась от дорогостоящих попыток найти большое нефтяное месторождение, которое давало бы такие же прибыли, какие получало Арамко в Саудовской Аравии, а «Фейрчайльд» превратился в жалкую развалину и стоял в одном из египетских ангаров, покрытый толстым слоем разноцветной пыли, весь иссеченный снизу узкими, длинными надрезами, с потертыми тросами, с каким то подобием мотора и приборами, годными разве что на свалку. Все было кончено: ему стукнуло сорок три, жена уехала от него домой на Линнен стрит в городе Кембридж, штата Массачусетс, и зажила как ей нравилось: ездила на трамвае до Гарвард сквер, покупала продукты в магазине без продавца, гостила у своего старика в приличном деревянном доме — одним словом, вела приличную жизнь, достойную приличной женщины. Он пообещал приехать к ней еще весной, но знал, что не сделает этого, так же как знал, что не получит в свои годы летной работы, особенно такой, к какой он привык, не получит ее даже в Канаде. В тех краях предложение превышало спрос и когда дело касалось людей опытных; фермеры Саскачевана сами учились летать на своих «Пайперкэбах» и «Остерах». Любительская авиация лишала куска хлеба многих старых летчиков. Они кончали тем, что нанимались обслуживать рудоуправления или правительство, но такая работа была слишком благопристойной и добропорядочной, чтобы подойти ему на старости лет. Так он и остался ни с чем, если не считать равнодушной жены, которой он не был нужен, да десятилетнего сына, родившегося слишком поздно и, как понимал в глубине души Бен, чужого им обоим — одинокого, неприкаянного ребенка, который в десять лет чувствовал, что мать им не интересуется, а отец — посторонний человек, резкий и немногословный, не знающий, о чем с ним говорить в те редкие минуты, когда они бывали вместе. Вот и сейчас было не лучше, чем всегда. Бен взял с собой мальчика на «Остер», который бешено мотало на высоте в две тысячи футов над побережьем Красного моря, и ждал, что мальчишку вот вот укачает. — Если тебя стошнит, — сказал Бен, — пригнись пониже к полу, чтобы не запачкать всю кабину. — Хорошо. — У мальчика был очень несчастный вид. — Боишься? Маленький «Остер» безжалостно швыряло в накаленном воздухе из стороны в сторону, но перепуганный мальчишка все же не терялся и, с ожесточением посасывая леденец, разглядывал приборы, компас, прыгающий авиагоризонт. — Немножко, — ответил мальчик тихим и застенчивым голоском, непохожим на грубоватые голоса американских ребят. — А от этих толчков самолет не сломается? Бен не умел утешать сына, он сказал правду: — Если за машиной не следить и не проверять ее все время, она непременно сломается. — А эта… — начал было мальчик, но его сильно тошнило, и он не мог продолжать. — Эта в порядке, — с раздражением сказал отец. — Вполне годный самолет. Мальчик опустил голову и тихонько заплакал. Бен пожалел, что взял с собой сына. У них в семье великодушные порывы всегда кончались неудачей: оба они были такие — сухая, плаксивая, провинциальная мать и резкий, вспыльчивый отец. Во время одного из редких приступов великодушия Бен как то попробовал поучить мальчика управлять самолетом, и хотя сын оказался очень понятливым и довольно быстро усвоил основные правила, каждый окрик отца доводил его до слез… — Не плачь! — приказал ему теперь Бен. — Нечего тебе плакать! Подыми голову, слышишь, Дэви! Подыми сейчас же! Но Дэви сидел опустив голову, а Бен все больше и больше жалел, что взял его с собой, и уныло поглядывал на расстилавшееся под крылом самолета бесплодное пустынное побережье Красного моря — непрерывную полосу в тысячу миль, отделявшую нежно размытые краски суши от блеклой зелени воды. Все было недвижимо и мертво. Солнце выжигало здесь всякую жизнь, а весной на тысячах квадратных миль ветры вздымали на воздух массы песка и относили его на ту сторону Индийского океана, где он и оставался навеки на дне морском. — Сядь прямо, — сказал он Дэви, — если хочешь научиться, как идти на посадку. Бен знал, что тон у него резкий, и всегда удивлялся сам, почему он не умеет разговаривать с мальчиком. Дэви поднял голову. Он ухватился за доску управления и нагнулся вперед. Бен убрал газ и, подождав, пока не сбавится скорость, с силой потянул рукоятку триммера, которая была очень неудобно расположена на этих маленьких английских самолетах — наверху слева, почти над головой. Внезапный толчок мотнул голову мальчика вниз, но он ее сразу же поднял и стал глядеть поверх опустившегося носа машины на узкую полоску белого песка у залива, похожего на лепешку, кинутую на этот пустынный берег. Отец вел самолет прямо туда. — А почем ты знаешь, откуда дует ветер? — спросил мальчик. — По волнам, по облачку, чутьем! — крикнул ему Бен. Но он уже и сам не знал, чем руководствуется, когда управляет самолетом. Не думая, он знал с точностью до одного фута, где посадит машину. Ему приходилось быть точным: голая полоска песка не давала ни одной лишней пяди, и опуститься на нее мог только очень маленький самолет. Отсюда до ближайшей туземной деревни было сто миль, и вокруг — мертвая пустыня. — Все дело в том, чтобы правильно рассчитать, — сказал Бен. — Когда выравниваешь самолет, надо, чтобы расстояние до земли было шесть дюймов. Не фут и не три, а ровно шесть дюймов! Если взять выше, то стукнешься при посадке и повредишь самолет. Слишком низко — попадешь на кочку и перевернешься. Все дело в последнем дюйме. Дэви кивнул. Он уже это знал. Он видел, как в Эль Бабе, где они брали напрокат машину, однажды перевернулся такой «Остер». Ученик, который на нем летал, был убит. — Видишь! — закричал отец. — Шесть дюймов. Когда он начинает снижаться, я беру ручку на себя. На себя. Вот! — сказал он, и самолет коснулся земли мягко, как снежинка. Последний дюйм! Бен сразу же выключил мотор и нажал на ножные тормоза — нос самолета задрался кверху, и машина остановилась у самой воды — до нее оставалось шесть или семь футов. Два летчика воздушной линии, которые открыли эту бухту, назвали ее Акульей — не из за формы, а из за ее населения. В ней постоянно водилось множество крупных акул, которые заплывали из Красного моря, гоняясь за косяками сельди и кефали, искавшими здесь убежища. Бен и прилетел то сюда из за акул, а теперь, когда попал в бухту, совсем забыл о мальчике и время от времени только давал ему распоряжения: помочь при разгрузке, закопать мешок с продуктами в мокрый песок, смачивать песок, поливая его морской водой, подавать инструменты и всякие мелочи, необходимые для акваланга и камер. — А сюда кто нибудь когда нибудь заходит? — спросил его Дэви. Бен был слишком занят, чтобы обращать внимание на то, что говорит мальчик, но все же, услышав вопрос, покачал головой: — Никто! Никто не может сюда попасть иначе, как на легком самолете. Принеси мне два зеленых мешка, которые стоят в машине, и прикрывай голову. Не хватало еще, чтобы ты получил солнечный удар! Больше вопросов Дэви не задавал. Когда он о чем нибудь спрашивал отца, голос у него сразу становился угрюмым: он заранее ожидал резкого ответа. Мальчик и не пытался продолжать разговор и молча выполнял, что ему приказывали. Он внимательно наблюдал, как отец готовил акваланг и киноаппарат для подводных съемок, собираясь снимать в прозрачной воде акул. — Смотри не подходи к воде! — приказал отец. Дэви ничего не ответил. — Акулы непременно постараются отхватить от тебя кусок, особенно если подымутся на поверхность, — не смей даже ступать в воду! Дэви кивнул головой. Бену хотелось чем нибудь порадовать мальчика, но за много лет ему это ни разу не удавалось, а теперь, видно, было поздно. Когда ребенок родился, начал ходить, а потом становился подростком, Бен почти постоянно бывал в полетах и подолгу не видел сына. Так было в Колорадо, во Флориде, в Канаде, в Иране, в Бахрейне и здесь, в Египте. Это его жене, Джоанне, следовало постараться, чтобы мальчик рос живым и веселым. Вначале он пытался привязать к себе мальчика. Но разве добьешься чего нибудь за короткую неделю, проведенную дома, и разве можно назвать домом чужеземный поселок в Аравии, который Джоанна ненавидела и всякий раз поминала только для того, чтобы потосковать о росистых летних вечерах, ясных морозных зимах и тихих университетских улочках родной Новой Англии? Ее ничто не привлекало, ни глинобитные домишки Бахрейна, при ста десяти градусах по Фаренгейту и ста процентах влажности воздуха, ни оцинкованные поселки нефтепромыслов, ни даже пыльные, беспардонные улицы Каира. Но апатия (которая все усиливалась и наконец совсем ее извела) должна теперь пройти, раз она вернулась домой. Он отвезет к ней мальчонку, и, раз она живет, наконец, там, где ей хочется, Джоанне, может быть, удастся хоть немного заинтересоваться ребенком. Пока что она не проявляла этого интереса, а с тех пор, как она уехала домой, прошло уже три месяца. — Затяни этот ремень у меня между ногами, — сказал он Дэви. На спине у него был тяжелый акваланг. Два баллона со сжатым воздухом весом в двадцать килограммов позволят ему пробыть больше часа на глубине в тридцать футов. Глубже опускаться и незачем. Акулы этого не делают. — И не кидай в воду камни, — сказал отец, поднимая цилиндрический, водонепроницаемый футляр киноаппарата и стирая песок с рукоятки. — Не то всех рыб поблизости распугаешь. Даже акул. Дай мне маску. Дэви передал ему маску с защитным стеклом. — Я пробуду под водой минут двадцать. Потом поднимусь, и мы позавтракаем, потому что солнце уже высоко. Ты пока что обложи камнями оба колеса и посиди под крылом, в тени. Понял? — Да, — сказал Дэви. Бен вдруг почувствовал, что разговаривает с мальчиком так, как разговаривал с женой, чье равнодушие всегда вызывало его на резкий, повелительный тон. Ничего удивительного, что бедный парнишка сторонится их обоих. — И обо мне не беспокойся! — приказал он мальчику, входя в воду. Взяв в рот трубку, он скрылся под водой, опустив киноаппарат, чтобы груз тянул его на дно. Дэви смотрел на море, которое поглотило его отца, словно мог что нибудь разглядеть. Но ничего не было видно — только изредка на поверхности появлялись пузырьки воздуха. Ничего не было видно ни на море, которое далеко вдали сливалось с горизонтом, ни на бескрайних просторах выжженного солнцем побережья. А когда Дэви вскарабкался на раскаленный песчаный холм у самого высокого края бухты, он не увидел позади себя ничего, кроме пустыни, то ровной, то слегка волнистой. Она уходила, сверкая, вдаль, к таявшим в знойном мареве красноватым холмам, таким же голым, как и все вокруг. Под ним был только самолет, маленький серебряный «Остер», — мотор, остывая, все еще потрескивал. Дэви чувствовал свободу. Кругом на целых сто миль не было ни души, и он мог посидеть в самолете и как следует все разглядеть. Но запах бензина снова вызвал у него дурноту, он вылез и облил водой песок, где лежала еда, а потом уселся у берега и стал глядеть, не покажутся ли акулы, которых снимает отец. Под водой ничего не было видно, и в раскаленной тишине, в одиночестве, о котором он не жалел, хотя вдруг его остро почувствовал, мальчик раздумывал, что же с ним будет, если отец так никогда и не выплывет из морской глубины. Бен, прижавшись спиной к кораллу, мучился с клапаном, регулирующим подачу воздуха. Он опустился неглубоко, не больше чем на двадцать футов, но клапан работал неравномерно, и ему приходилось с усилием втягивать воздух. А это было изнурительно и небезопасно. Акул было много, но они держались на расстоянии. Они никогда не приближались настолько, чтобы можно было как следует поймать их в кадр. Придется приманивать их поближе после обеда. Для этого Бен взял в самолет половину лошадиной ноги; он обернул ее в целлофан и закопал в песок. — На этот раз, — сказал он себе, шумно выпуская пузырьки воздуха, — я уж наснимаю их не меньше чем на три тысячи долларов. Телевизионная компания платила ему по тысяче долларов за каждые пятьсот метров фильма об акулах и тысячу долларов отдельно за съемку рыбы молота. Но здесь рыба молот не водится. Были тут три безвредные акулы великаны и довольно крупная пятнистая акула кошка, она бродила у самого серебристого дна, подальше от кораллового берега. Бен знал, что сейчас он слишком деятелен, чтобы привлечь к себе акул, но его интересовал большой орляк, который жил под выступом кораллового рифа: за него тоже платили пятьсот долларов. Им нужен был кадр с орляком на подходящем фоне. Кишащий тысячами рыб, подводный коралловый мир был хорошим фоном, а сам орляк лежал в своей коралловой пещере. — Ага, ты еще здесь! — сказал Бен тихонько. Длиною рыба была в четыре фута, а весила один бог знает сколько; она поглядывала на него из своего убежища, как и в прошлый раз — неделю назад. Жила она тут, наверно, не меньше ста лет. Шлепнув у нее перед мордой ластами, Бен заставил ее попятиться и сделал хороший кадр, когда рассерженная рыба неторопливо пошла вниз, на дно. Пока что это было все, чего он добивался. Акулы никуда не денутся и после обеда. Ему надо беречь воздух, потому что здесь, на берегу, баллоны не зарядишь. Повернувшись, Бен почувствовал, как мимо его ног прошелестела плавниками акула. Пока он снимал орляка, акулы зашли к нему в тыл. — Убирайтесь к чертям! — заорал он, выпуская огромные пузыри воздуха. Они уплыли: громкое бульканье спугнуло их. Песчаные акулы пошли на дно, а «кошка» поплыла на уровне его глаз, внимательно наблюдая за человеком. Такую криком не запугаешь. Бен прижался спиной к рифу и вдруг почувствовал, как острый выступ коралла впился в руку. Но он не спускал глаз с «кошки», пока не поднялся на поверхность. Даже теперь он держал голову под водой, чтобы следить за «кошкой», которая постепенно к нему приближалась. Бен неуклюже попятился на узкий, поднимавшийся из моря выступ рифа, перевернулся и преодолел последний дюйм до безопасного места. — Мне эта дрянь совсем не нравится! — сказал он вслух, выплюнув сначала воду. И только тут заметил, что над ним стоит мальчик. Он совсем забыл о его существовании и не потрудился объяснить, к кому относятся эти слова. — Доставай из песка завтрак и приготовь его на брезенте под крылом, где тень. Кинь ка мне большое полотенце. Дэви дал ему полотенце, и Бену пришлось смириться с жизнью на сухой, горячей земле. Он чувствовал, что сделал большую глупость, взявшись за такую работу. Он был хорошим летчиком по неразведанным трассам, а не каким то авантюристом, который рад гоняться за акулами с подводным киноаппаратом. И все же ему повезло, что он получил хоть такую работу. Два служивших в Каире авиаинженера американской компании Восточных воздушных линий организовали поставку кинофирмам подводных кадров, снятых в Красном море. Обоих инженеров перевели в Париж, и они передали свое дело Бену. Летчик в свое время помог им, когда они пришли проконсультироваться насчет полетов в пустыне на маленьких самолетах. Уезжая, они отплатили услугой за услугу, сообщив о нем Телевизионной компании в Нью Йорке; ему дали напрокат аппаратуру, и он нанял маленький «Остер» в египетской летной школе. Ему нужно было быстро заработать побольше денег, и появилась такая возможность. Когда компания Тексегипто свернула разведку нефти, он потерял работу. Деньги, которые он бережливо копил два года, летая над раскаленной пустыней, давали возможность жене прилично жить в Кембридже. Того немногого, что у него оставалось, хватало на содержание его самого, сына и француженки из Сирии, которая присматривала за ребенком. И он мог снимать в Каире маленькую квартирку, где они втроем жили. Но этот полет был последним. Телевизионная компания сообщила, что запаса отснятой пленки ей хватит очень надолго. Поэтому его работа подходила к концу, и у него больше не было причин оставаться в Египте. Теперь уже он наверняка отвезет мальчика к матери, а потом поищет работы в Канаде, — вдруг там что нибудь да подвернется, если, конечно, ему повезет и он сумеет скрыть свой возраст! Пока они молча ели, Бен перемотал пленку французского киноаппарата и починил клапан акваланга. Откупоривая бутылку пива, он снова вспомнил о мальчике. — У тебя есть что нибудь попить? — Нет, — неохотно ответил Дэви. — Воды нет… Бен и тут не подумал о сыне. Как всегда, он прихватил с собой из Каира дюжину бутылок пива: оно было чище и безопаснее для желудка, чем вода. Но надо было взять что нибудь и для мальчика. — Придется тебе выпить пива. Открой бутылку и попробуй, но не пей слишком много. Ему претила мысль о том, что десятилетний ребенок будет пить пиво, но делать было нечего. Дэви откупорил бутылку, бистро отпил немножко прохладной горькой жидкости, но проглотил ее с трудом. Покачав головой, он вернул бутылку отцу. — Не хочется пить, — сказал он. — Открой банку персиков. Банка персиков не может утолить жажду в полуденный зной, но выбора не было. Поев, Бен аккуратно прикрыл аппаратуру влажным полотенцем и прилег. Мельком взглянув на Дэви и удостоверившись, что он не болен и сидит в тени, Бен быстро заснул. — А кто нибудь знает, что мы здесь? — спросил Дэви вспотевшего во время сна отца, когда тот снова собирался опуститься под воду. — Почему ты спрашиваешь? — Не знаю. Просто так. — Никто не знает, что мы здесь, — сказал Бен. — Мы получили от египтян разрешение лететь в Хургаду; они не знают, что мы залетели так далеко. И не должны знать. Ты это запомни. — А нас могут найти? Бен подумал, что мальчик боится, как бы их не изобличили в чем нибудь недозволительном. Ребятишки всегда боятся, что их поймают с поличным. — Нет, пограничники нас не найдут. С самолета они вряд ли заметят нашу машину. А по суше никто сюда попасть не может, даже на «виллисе». — Он показал на море. — И оттуда никто не придет, там рифы… — Неужели никто никто о нас и не знает? — тревожно спросил мальчик. — Я же говорю, что нет! — с раздражением ответил отец. Но вдруг понял, хотя и поздно, что Дэви беспокоит не возможность попасться, он просто боится остаться один. — Ты не бойся, — проговорил Бен грубовато. — Ничего с тобой не случится. — Поднимается ветер, — сказал Дэви как всегда тихо и слишком серьезно. — Знаю. Я пробуду под водой всего полчаса. Потом поднимусь, заряжу новую пленку и опущусь еще минут на десять. Найди, чем бы тебе покуда заняться. Напрасно ты не взял с собой удочки. «Надо было мне ему об этом напомнить», — подумал Бен, погружаясь в воду вместе с приманкой из конины. Приманку он положил на хорошо освещенную коралловую ветку, а камеру установил на выступе. Потом он крепко привязал телефонным проводом мясо к кораллу, чтобы акулам было труднее его отодрать. Покончив с этим, Бен отступил в небольшую выемку, всего в десяти футах от приманки, чтобы обезопасить себя с тыла. Он знал, что ждать акул придется недолго. В серебристом пространстве, там, где кораллы сменялись песком, их было уже пятеро. Он был прав. Акулы пришли сразу же, учуяв запах крови. Бен замер, а когда выдыхал воздух, то прижимал клапан к кораллу за своей спиной, чтобы пузырьки воздуха лопались и не спугнули акул. — Подходите! Поближе! — тихонько подзадоривал он рыб. Но им и не требовалось приглашения. Они кинулись прямо на кусок конины. Впереди шла знакомая пятнистая «кошка», а за ней две или три акулы той же породы, но поменьше. Они не плыли и даже не двигали плавниками, они неслись вперед, как серые струящиеся ракеты. Приблизившись к мясу, акулы слегка свернули в сторону, на ходу отрывая куски. Он заснял на пленку все: приближение акул к цели; какую то деревянную манеру разевать пасть, словно у них болели зубы; жадный, пакостный укус — самое отвратительное зрелище, какое он видел в жизни. — Ах вы гады! — сказал он, не разжимая губ. Как и всякий подводник, он их ненавидел и очень боялся, но не мог ими не любоваться. Они пришли снова, хотя пленка была уже почти вся отснята. Значит, ему придется подняться на сушу, перезарядить кинокамеру и поскорее вернуться назад. Бен взглянул на камеру и убедился, что пленка кончилась. Подняв глаза, он увидел, что враждебно настороженная акула кошка плывет прямо на него. — Пошла! Пошла! Пошла! — заорал Бен в трубку. «Кошка» на ходу слегка повернулась на бок, и Бен понял, что сейчас она бросится в атаку. Только в это мгновение он заметил, что руки и грудь у него измазаны кровью от куска конины. Бен проклял свою глупость. Но ни времени, ни смысла упрекать себя уже не было, и он стал отбиваться от акулы киноаппаратом. У «кошки» был выигрыш во времени, и камера ее едва задела. Боковые резцы с размаху схватили правую руку Бена, чуть было не задели грудь и прошли сквозь другую его руку, как бритва. От страха и боли он стал размахивать руками; кровь его сразу же замутила воду, но он уже ничего не видел и только чувствовал, что акула сейчас нападет снова. Отбиваясь ногами и пятясь назад, Бен почувствовал, как его резануло по ногам: делая судорожные движения, он запутался в ветвистых коралловых зарослях. Бен держал дыхательную трубку правой рукой, боясь ее выронить. И в тот миг, когда он увидел, что на него кинулась одна из акул помельче, он ударил ее ногами и перекувырнулся назад. Бен стукнулся спиной о надводный край рифа, кое как выкатился из воды и, обливаясь кровью, рухнул на песок. Когда Бен пришел в себя, он сразу вспомнил, что с ним случилось, хотя и не понимал, долго ли был без сознания и что произошло потом, — все теперь, казалось, было уже не в его власти. — Дэви! — закричал он. Откуда то сверху послышался приглушенный голос сына, но глаза Бена застилала мгла — он знал, что шок еще не прошел. Но вот он увидел ребенка, его полное ужаса, склоненное над ним лицо и понял, что был без сознания всего несколько мгновений. Он едва мог шевельнуться. — Что мне делать? — кричал Дэви. — Видишь, что с тобой случилось! Бен закрыл глаза, чтобы собраться с мыслями. Он знал, что не сможет больше вести самолет; руки горели, как в огне, и были тяжелые, как свинец, ноги не двигались, и все плыло, как в тумане. — Дэви, — еле выговорил Бен, не открывая глаз. — Что у меня с ногами? — У тебя руки… — услышал он невнятный голос Дэви, — руки все изрезаны, просто ужас! — Знаю, — зло сказал Бен, не разжимая зубов. — А что у меня с ногами? — Все в крови, изрезаны тоже… — Сильно? — Да, но не так, как руки. Что мне делать? Тогда Бен поглядел на руки и увидел, что правая почти оторвана совсем; он увидел мускулы, сухожилия, крови почти не было. Левая была похожа на кусок жеваного мяса и сильно кровоточила; он согнул ее, подтянул кисть к плечу, чтобы остановить кровь, и застонал от боли. Он знал, что дела его совсем плохи. Но тут же понял, что надо что то сделать: если он умрет, мальчик останется один, а об этом страшно даже подумать. Это еще хуже, чем его собственное состояние. Мальчика не найдут вовремя в этом выжженном начисто краю, если его вообще найдут. — Дэви, — сказал он настойчиво, с трудом пытаясь сосредоточиться, — послушай… Возьми мою рубашку, разорви ее и перевяжи мне правую руку. Слышишь? — Да. — Крепко перевяжи мне левую руку над ранами, чтобы остановить кровь. Потом как нибудь привяжи кисть к плечу. Так крепко, как сможешь. Понял? Перевяжи мне обе руки. — Понял. — Перевяжи крепко накрепко. Сначала правую руку и закрой рану. Понял? Ты понял… Бен не слышал ответа, потому что снова потерял сознание; на этот раз беспамятство продолжалось дольше, и он пришел в себя, когда мальчик возился с его левой рукой; напряженное, бледное лицо сына было искажено ужасом, но он с мужеством отчаяния старался выполнить свою задачу. — Это ты, Дэви? — спросил Бен и услышал сам, как неразборчиво произносит слова. — Послушай, мальчик, — продолжал он с усилием. — Я тебе должен сказать, все сразу, на случай, если опять потеряю сознание. Перебинтуй мне руки, чтобы я не потерял слишком много крови. Приведи в порядок ноги и стащи с меня акваланг. Он меня душит. — Я старался его стащить, — сказал Дэви упавшим голосом. — Да не могу, не знаю как. — Надо стащить, ясно? — прикрикнул Бен как обычно, но тут же понял, что единственная надежда спастись и мальчику и ему — это заставить Дэви самостоятельно думать, уверенно делать то, что он должен сделать. Надо как то внушить это мальчику. — Я тебе скажу, сынок, а ты постарайся понять. Слышишь? — Бен едва слышал себя сам и на секунду даже забыл о боли. — Тебе, бедняга, придется все делать самому, так уж получилось. Не расстраивайся, если я на тебя закричу. Тут уж не до обид. Не надо обращать на это внимание, понял? — Да. — Дэви перевязывал левую руку и не слушал его. — Молодчина! — Бену хотелось подбодрить ребенка, но ему это не слишком то удалось. Он еще не знал, как найти подход к мальчику, но понимал, что это необходимо. Десятилетнему ребенку предстояло выполнить дело нечеловеческой трудности. Если он хочет выжить. Но все должно идти по порядку… — Достань у меня из за пояса нож, — сказал Бен, — и перережь все ремешки акваланга. — Сам он не успел пустить в ход нож. — Пользуйся тонкой пилкой, так будет быстрее. Не порежься. — Хорошо, — сказал Дэви, вставая. Он поглядел на свои вымазанные в крови руки и позеленел. — Если ты сможешь хоть немножко поднять голову, я стащу один из ремней, я его расстегнул. — Ладно. Постараюсь. Бен приподнял голову и удивился, как трудно ему даже шевельнуться. Попытка двинуть шеей снова довела его до обморока; на этот раз он провалился в черную бездну мучительной боли, которая, казалось, никогда не кончится. Он медленно пришел в себя и почувствовал какое то облегчение. — Это ты, Дэви?.. — спросил он откуда то издалека. — Я снял с тебя акваланг, — услышал он дрожащий голос мальчика. — Но у тебя по ногам все еще течет кровь. — Не обращай внимания на ноги, — сказал Бен, открывая глаза. Он приподнялся, чтобы взглянуть, в каком он виде, но, побоялся снова потерять сознание. Он знал, что не сможет сесть, а тем более встать на ноги, и теперь, когда мальчик перевязал ему руки, верхняя часть туловища тоже была скована. Худшее было впереди, и ему надо было все обдумать. Единственной надеждой спасти мальчика был самолет, и Дэви придется его вести. Не было ни другой надежды, ни другого выхода. Но прежде надо обо всем как следует поразмыслить. Мальчика нельзя пугать. Если Дэви сказать, что ему придется вести самолет, он придет в ужас. Надо хорошенько подумать, как сказать об этом мальчику, как внушить ему эту мысль и убедить все выполнить, пусть даже безотчетно. Надо было ощупью найти дорогу к объятому страхом, незрелому сознанию ребенка. Он пристально посмотрел на сына и вспомнил, что уже давно как следует на него не глядел. «Он, кажется, парень развитой», — подумал Бен, удивляясь странному ходу своих мыслей. Этот мальчик с серьезным лицом был чем то похож на него самого: за детскими чертами скрывался, быть может, жесткий и даже необузданный характер. Но бледное, немного скуластое лицо выглядело сейчас несчастным, а когда Дэви заметил пристальный взгляд отца, он отвернулся и заплакал. — Ничего, малыш, — произнес Бен с трудом. — Теперь уже ничего! — Ты умрешь? — спросил Дэви. — Разве я уж так плох? — спросил Бен, не подумав. — Да, — ответил Дэви сквозь слезы. Бен понял, что сделал ошибку, нужно говорить с мальчиком, обдумывая каждое слово. — Я шучу, — сказал он. — Это ничего, что из меня хлещет кровь. Твой старик не раз бывал в таких переделках. Ты разве не помнишь, как я попал тогда в больницу в Саскатуне? Дэви кивнул. — Помню, но тогда ты был в больнице… — Конечно, конечно. Верно. — Он упорно думал о своем, силясь не потерять снова сознание. — Знаешь, что мы с тобой сделаем? Возьми большое полотенце и расстели его возле меня, я перевалюсь на него, и мы кое как доберемся до самолета. Идет? — Я не смогу втащить тебя в машину, — сказал мальчик. В голосе его звучало уныние. — Эх! — сказал Бен, стараясь говорить как можно мягче, хотя это было для него пыткой. — Никогда не знаешь, на что ты способен, пока не попробуешь. Тебе, наверно, пить хочется, а, воды то и нет, а? — Нет, я не хочу пить… Дэви пошел за полотенцем, a Бен сказал ему все тем же тоном: — В следующий раз мы захватим дюжину кока колы. И лед. Дэви расстелил возле него полотенце; Бен дернулся на бок, ему показалось, что у него разорвались на части руки, и грудь, и ноги, но ему удалось лечь на полотенце спиной, упершись пятками в песок, и сознания он не потерял. — Теперь тащи меня к самолету, — едва слышно проговорил Бен. — Ты тяни, а я буду отталкиваться пятками. На толчки не обращай внимания, главное — поскорее добраться! — Как же ты поведешь самолет? — спросил его сверху Дэви. Бен закрыл глаза: он хотел представить себе, что переживает сейчас сын. «Мальчик не должен знать, что машину придется вести ему, — он перепугается насмерть». — Этот маленький «Остер» летает сам, — сказал он. — Стоит только положить его на курс, а это нетрудно. — Но ты же не можешь двинуть рукой. Да и глаз совсем не открываешь. — А ты об этом не думай. Я могу лететь вслепую, а управлять коленями. Давай двигаться. Ну, тащи. Он поглядел на небо и заметил, что становится поздно и поднимается ветер; это поможет самолету взлететь, если, конечно, они сумеют вырулить против ветра. Но ветер будет встречный до самого Каира, а горючего в обрез. Он надеялся, надеялся всей душой, что не задует хамсин, слепящий песчаный ветер пустыни. Ему следовало быть предусмотрительнее — запастись долговременным прогнозом погоды. Вот что выходит, когда становишься воздушным извозчиком. Либо ты слишком осторожен, либо действуешь без оглядки. На этот раз — что случалось с ним не часто — он был неосторожен с самого начала и до конца. Долго взбирались они по склону; Дэви тащил, а Бен отталкивался пятками, поминутно теряя сознание и медленно приходя в себя. Два раза он срывался вниз, но наконец они добрались до самолета; ему даже удалось сесть, прислонившись к хвостовой части машины, и оглядеться. Но сидеть было сущим адом, а обмороки все учащались. Все его тело, казалось теперь, раздирали на дыбе. — Как дела? — спросил он мальчика. Тот задыхался, изнемогая от напряжения. — Ты, видно, совсем измучился. — Нет! — крикнул Дэви с яростью. — Я не устал. Тон его удивил Бена: он никогда не слышал в голосе мальчика ни протеста, ни тем более ярости. Оказывается, лицо сына могло скрывать эти чувства. Неужели можно годами жить с сыном и не разглядеть его лица? Но сейчас он не мог позволить себе раздумывать об этом. Сейчас он был в полном сознании, но от приступов боли захватывало дух. Шок проходил. Правда, он совсем ослабел. Он чувствовал, как из левой руки сочится кровь, но не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, ни даже пальцем (если у него еще остались пальцы). Дэви самому придется поднять самолет в воздух, вести его и посадить на землю. — Теперь, — сказал он, с трудом ворочая пересохшим языком, — надо навалить камней у дверцы самолета. — Передохнув, он продолжал: — Если навалить их повыше, ты как нибудь сумеешь втащить меня в кабину. Возьми камни из под колес. Дэви сразу принялся за дело, он стал складывать обломки кораллов у левой дверцы — со стороны сиденья пилота. — Не у этой дверцы, — осторожно сказал Бен. — У другой. Если я полезу с этой стороны, мне помешает рулевое управление. Мальчик кинул на него подозрительный взгляд и с ожесточением снова принялся за работу. Когда он пытался поднять слишком тяжелую глыбу, Бен говорил ему, чтобы он не перенапрягался. — В жизни можно сделать все что угодно, Дэви, — произнес он слабым голосом, — если только не надорвешься. Не надрывайся… Он не помнил, чтобы давал раньше сыну такие советы. — Но ведь скоро стемнеет, — сказал Дэви, кончив складывать камни. — Стемнеет? — открыл глаза Бен. Было непонятно, то ли он задремал, то ли опять потерял сознание. — Это не сумерки. Это дует хамсин. — Мы не можем лететь, — сказал мальчик. — Ты не сможешь вести самолет. Лучше и не пытаться. — Ах! — сказал Бен с той нарочитой мягкостью, от которой ему становилось еще грустнее. — Ветер сам отнесет нас домой. Ветер мог отнести их куда угодно, только не домой, а если он задует слишком сильно, они не увидят под собой ни посадочных знаков, ни аэродромов — ничего. — Давай, — снова сказал он мальчику, и тот опять принялся тащить его, а Бен стал отталкиваться, пока не очутился на самодельной ступеньке из коралловой глыбы у дверцы. Теперь оставалось самое трудное, но отдыхать времени не было. — Обвяжи мне грудь полотенцем, лезь в самолет и тащи, а я буду отталкиваться ногами. Эх, если бы он мог двигать ногами! Верно, что нибудь случилось с позвоночником; он уже почти не сомневался, что в конце концов все таки умрет. Важно было протянуть до Каира и показать мальчику, как посадить самолет. Этого будет достаточно. На это он ставил единственную свою ставку, это был самый дальний его прицел. И эта надежда помогла ему забраться в самолет; он вполз в машину, согнувшись пополам, теряя сознание. Потом он попытался сказать мальчику, что надо делать, но не смог произнести ни слова. Мальчика охватил страх. Повернув к нему голову, Бен это почувствовал и сделал еще одно усилие. — Ты не видел, я вытащил из воды киноаппарат? Или оставил его в море? — Он внизу, у самой воды. — Ступай принеси его. И маленькую сумку с пленкой. — Тут он вспомнил, что спрятал заснятую пленку в самолет, чтобы уберечь ее от солнца. — Пленки не надо. Возьми только аппарат. Просьба звучала буднично и должна была успокоить перепуганного мальчика; Бен почувствовал, как накренился самолет, когда Дэви, спрыгнув на землю, побежал за аппаратом. Он снова подождал, на этот раз уже дольше, чтобы к нему полностью вернулось сознание. Надо было вникнуть в психологию этого бледного, молчаливого, настороженного и слишком послушного мальчика. Ах, если бы он знал его получше!.. — Застегни покрепче ремни, — сказал он. — Будешь мне помогать. Запоминай. Запоминай все, что я скажу. Запри свою дверцу… «Снова обморок», — подумалось Бену. Он погрузился на несколько минут в приятный, легкий сон, но старался удержать последнюю нить сознания. Он цеплялся за нее: ведь в ней одной было спасение сына. Бен не помнил, когда он плакал, но теперь вдруг почувствовал на глазах беспричинные слезы. Нет, он не намерен сдаваться. Ни за что!.. — Расклеился твой старик, а? — сказал Бен и даже почувствовал легкое удовольствие от такой откровенности. Дело шло на лад. Он нащупывал путь к сердцу мальчика. — Теперь слушай… Он снова ушел далеко, далеко, а потом вернулся. — Придется тебе взяться за дело самому, Дэви. Ничего не поделаешь. Слушай. Колеса свободны? — Да, я убрал все камни. Дэви сидел, стиснув зубы. — Что это нас потряхивает? — Ветер. О ветре он совсем забыл. — Вот что надо сделать, Дэви, — сказал он медленно. — Передвинь рычаг газа на дюйм, не больше. Сразу. Сейчас. Поставь всю ступню на педаль. Хорошо. Молодец! Теперь поверни черный выключатель около меня. Отлично. Теперь нажми вон ту кнопку, а когда мотор заработает, подвинь рычаг газа еще немного. Стой! Поставь ногу на левую педаль. Когда мотор заработает, дай полный газ и развернись против ветра. Слышишь? — Это я могу, — сказал мальчик, и Бену показалось, что он услышал в голосе сына резкую нотку нетерпения, чем то напоминавшую его собственный голос. — Здорово дует ветер, — добавил мальчик. — Слишком сильно, мне это не нравится. — Когда будешь выруливать против ветра, отдай вперед ручку. Начинай! Запускай мотор. Он почувствовал, что Дэви перегнулся через него и включил стартер, и услышал, как чихнул мотор. Только бы он не слишком резко передвинул ручку, пока мотор не заработает! «Сделал! Ей богу, сделал!» — подумал Бен, когда мотор заработал. Он кивнул, и от напряжения ему сразу же стало плохо. Бен понял, что мальчик дает газ и пытается развернуть самолет. А потом его всего словно поглотил какой то мучительный шум; он почувствовал толчки, попробовал поднять руки, но не смог и пришел в себя от слишком сильного рева мотора. — Сбавь газ! — закричал он как можно громче. — Ладно! Но ветер не дает мне развернуться. — Мы встали против ветра? Ты повернул против ветра? — Да, но ветер нас опрокинет. Он чувствовал, как самолет раскачивается во все стороны, попытался выглянуть, но поле его зрения было так мало, что ему приходилось целиком полагаться на мальчика. — Отпусти тормоз, — сказал Бен. Об этом он забыл. — Готово! — откликнулся Дэви. — Я его отпустил. — Ну да, отпустил! Разве я не вижу? Старый дурак… — выругал себя Бен. Тут он вспомнил, что из за шума мотора его не слышно и надо кричать. — Слушай дальше! Это совсем просто. Тяни ручку на себя и держи ее посредине. Если машина будет подскакивать, ничего. Понял? Замедли ход. И держи прямо. Держи ее против ветра, не бери ручку на себя, пока я не скажу. Действуй. Не бойся ветра… Он слышал, как усиливался рев мотора по мере того, как Дэви давал газ, чувствовал толчки и покачивание машины, прокладывавшей себе дорогу в песке. Потом она стала скользить, подхваченная ветром, но Бен подождал, пока толчки не стали слабее, и снова потерял сознание. — Не смей! — услышал он издалека. Он пришел в себя — они только что оторвались от земли. Мальчик послушно держал ручку и не дергал ее к себе; они с трудом перевалили через дюны, и Бен понял, что от мальчика потребовалось немало мужества, чтобы от страха не рвануть ручку. Резкий порыв ветра уверенно подхватил самолет, но затем он провалился в яму, и Бену стало мучительно плохо. — Поднимись на три тысячи футов, там будет спокойнее! — крикнул он. Ему следовало растолковать сыну все до старта: ведь теперь Дэви будет трудно его услышать. Еще одна глупость! Нельзя терять рассудок и непрерывно делать глупости! — Три тысячи футов! — крикнул он. — Три. — Куда лететь? — спросил Дэви. — Сперва поднимись повыше. Выше! — кричал Бен, боясь, что болтанка снова напугает мальчика. По звуку мотора можно было догадаться, что он работает с перегрузкой и что нос самолета слегка задран; но ветер их поддержит, и этого хватит на несколько минут; глядя на спидометр и пытаясь на нем сосредоточиться, он снова погрузился в темноту, полную боли. Его привели в себя перебои мотора. Было тихо, ветра больше не было, он остался где то внизу, но Бен слышал, как тяжело дышит и вот вот сдаст мотор. — Что то случилось! — кричал Дэви. — Слушай, очнись! Что случилось? — Подними рычаг смеси. Дэви не понял, что нужно сделать, а Бен не сумел ему этого вовремя показать. Он неуклюже повернул голову, поддел щекой и подбородком рукоятку и приподнял ее на дюйм. Он услышал, как мотор чихнул, дал выхлоп и снова заработал. — Куда лететь? — снова спросил Дэви. — Почему ты мне не говоришь, куда лететь?! При таком неверном ветре не могло быть прямого курса, несмотря на то, что тут, наверху, было относительно спокойно. Оставалось держаться берега до самого Суэца. — Иди вдоль берега. Держись от него справа. Ты его видишь? — Вижу. А это верный путь? — По компасу курс должен быть около трехсот двадцати! — крикнул он; казалось, голос его был слишком слаб, чтобы Дэви мог услышать, но он услышал. «Хороший парень! — подумал Бен. — Он все слышит». — По компасу триста сорок! — закричал Дэви. Компас находился наверху, и шкалу его было видно только с сиденья пилота. — Вот и хорошо! Хорошо! Правильно! Теперь иди вдоль берега и держись его все время. Только, бога ради, ничего больше не делай, — сказал Бен; он слышал, что уже не говорит, а только неясно бормочет. — Пусть машина сама делает свое дело. Все будет в порядке, Дэви… Итак, Дэви все таки запомнил, что нужно выровнять самолет, держать нужные обороты мотора и скорость! Он это запомнил. Славный парень! Он долетит. Он справится! Бен видел резко очерченный профиль Дэви, его бледное лицо с темными глазами, в которых ему так трудно было что либо прочитать. Отец снова вгляделся в это лицо. «Никто даже не позаботился сводить его к зубному врачу», — сказал себе Бен, заметив слегка торчащие вперед зубы Дэви, — тот болезненно оскалился, надрываясь от напряжения. «Но он справится», — устало и примирительно подумал Бен. Казалось, это был конец, итог всей его жизни. Бен провалился в пропасть, за край которой он ради мальчика так долго цеплялся. И пока он валился все глубже и глубже, он успел подумать, что на этот раз ему повезет, если он выберется оттуда вообще. Он падал слишком глубоко. Да и мальчику повезет, если он вернется назад. Но, теряя почву под ногами, теряя самого себя, Бен еще успел подумать, что хамсин крепчает и надвигается мгла, а сажать самолет уже придется не ему… Теряя сознание, он повернул голову к дверце. Оставшись один на высоте в три тысячи футов, Дэви решил, что уже никогда больше не сможет плакать. У него на всю жизнь высохли слезы. Только однажды за свои десять лет он похвастался, что отец его летчик. Но он помнил все, что отец рассказывал ему об этом самолете, и догадывался о многом, чего отец не говорил. Здесь, на высоте, было тихо и светло. Море казалось совсем зеленым, а пустыня — грязной; ветер поднял над ней пелену пыли. Впереди горизонт уже не был таким прозрачным; пыль поднималась все выше, но он все еще не терял из виду море. В картах Дэви разбирался. Это было несложно. Он знал, где лежит их карта, вытащил ее из сумки на дверце и задумался о том, что он будет делать, когда подлетит к Суэцу. Но, в общем, он знал даже и это. От Суэца вела дорога в Каир, она шла на запад через пустыню. Лететь на запад будет легче. Дорогу нетрудно разглядеть, а Суэц он узнает потому, что там кончается море и начинается канал. Там надо повернуть влево. Он боялся отца. Правда, не сейчас. Сейчас он просто не мог на него смотреть: тот спал с открытым ртом, полуголый, весь залитый кровью. Он не хотел, чтобы отец умер; он не хотел, чтобы умерла мать, но ничего не поделаешь: это бывает. Люди всегда умирают. Ему не нравилось, что самолет летит так высоко. От этого замирало сердце, да и самолет шел слишком медленно. Но Дэви боялся снизиться и снова попасть в ветер, когда дойдет до посадки. Он не знал, как ему быть. Нет, ему не хотелось снижаться в такой ветер, не хотелось, чтобы самолет опять болтало во все стороны! Самолет не будет тогда его слушаться. Он не сможет вести его по прямой и выровнять у земли. Может быть, отец уже умер? Он оглянулся и увидел, что тот дышит порывисто и редко. Слезы, которые, как думал Дэви, все уже высохли, снова наполнили его темные глаза, и он почувствовал, как они текут по щекам. Слизнув их языком, он стал следить за морем. Бену казалось, что от толчков его тело пронзают и разрывают на части ледяные стрелы; во рту пересохло, он медленно приходил в себя. Взглянув вверх, он увидел пыль, а над ней тусклое небо. — Дэви! Что случилось? Что ты делаешь? — закричал он сердито. — Мы почти прилетели, — сказал Дэви. — Но ветер поднялся выше и уже темнеет. Бен закрыл глаза, чтобы осознать, что же произошло, но так ничего и не понял: ему казалось, что он уже приходит в себя, указывал курс мальчику, а потом снова терял сознание. Пытка качкой продолжалась и усиливала боль. — Что ты видишь? — закричал он. — Аэродромы и здания Каира. Вон большой аэродром, куда приходят пассажирские самолеты. Качка и толчки оборвали слова мальчика; казалось, потоком воздуха их поднимает вверх на сотню футов, чтобы затем швырнуть вниз в мучительном падении на добрые две сотни; самолет судорожно раскачивался из стороны в сторону. — Не теряй из виду аэродром! — крикнул Бен сквозь приступ боли. — Следи за ним! Не спускай с него глаз. — Ему пришлось крикнуть это дважды, прежде чем мальчик расслышал; Бен тихонько твердил про себя: «Бога ради, Дэви, теперь ты должен слышать все, что я говорю». — Самолет не хочет идти вниз, — сказал Дэви; глаза его расширились и, казалось, занимали теперь все лицо. — Выключи мотор. — Выключал, но ничего не получается. Не могу опустить ручку. — Потяни рукоятку триммера, — сказал Бен, подняв голову кверху, где была рукоятка. Он вспомнил и о щитках, но мальчику ни за что не удастся их выпустить, придется обойтись без них. Дэви пришлось привстать, чтобы дотянуться до рукоятки на колесе и сдвинуть ее вперед. Нос самолета опустился, и машина перешла в пике. — Выключи мотор! — крикнул Бен. Дэви убрал газ, и ветер стал с силой подбрасывать планирующий самолет вверх и вниз. — Следи за аэродромом, делай над ним круг, — сказал Бен и стал собирать все силы для того последнего усилия, которое ему предстояло. Теперь ему надо сесть, выпрямиться и наблюдать через ветровое стекло за приближением земли. Наступала решающая минута. Поднять самолет в воздух и вести его не так трудно, посадить же на землю — вот задача! — Там большие самолеты, — кричал Дэви. — Один, кажется, стартует… — Берегись, сверни в сторону! — крикнул Бен. Это был довольно никчемный совет, но зато дюйм за дюймом Бен приподнимался; ему помогало то, что нос самолета был опущен. Привалившись к дрожащей дверце и упираясь в нее плечом и головой, он упорно, из последних сил, карабкался вверх. Наконец голова его очутилась так высоко, что он смог упереться ею в доску с приборами. Он приподнял насколько смог голову и увидел, как приближается земля. — Молодец! — закричал он сыну. Бен дрожал и обливался потом, он чувствовал, что из всего его тела осталась в живых только голова. Рук и ног больше не было. — Левей! — кричал он. — Дай вперед ручку! Нагни ее влево! Гни больше влево! Гни еще! Хорошо! Все в порядке, Дэви. Ты справишься. Влево! Жми ручку вниз… — Я врежусь в самолет. Бену был виден большой самолет. До самолета было не больше пятисот футов, и они шли прямо на него. Уже почти стемнело. Пыль висела над землей, словно желтое море, но большой четырехмоторный самолет оставлял за собой полосу чистого воздуха, — значит, моторы запущены на полную мощность. Если он стартовал, а не проверял моторы, все будет в порядке. Нельзя садиться за летной дорожкой: там грунт слишком неровный. Бен закрыл глаза. — Стартует… Бен с усилием открыл глаза и кинул взгляд поверх носа машины, качавшейся вверх и вниз; до большого «ДК—4» оставалось всего двести футов, он преграждал им путь, но шел с такой скоростью, что они должны были разминуться. Да, они разминутся. Бен чувствовал, что Дэви в ужасе потянул ручку на себя. — Нельзя! — крикнул он. — Гни ее вниз… Нос самолета задрался, и они потеряли скорость. Если потерять скорость на такой высоте, да еще при этом ветре, их разнесет в щепы. — Ветер! — кричал мальчик; его личико застыло и превратилось в трагическую маску; Бен знал, что приближается последний дюйм и все в руках у мальчика… Оставалась минута до посадки. — Шесть дюймов! — кричал он Дэви; язык его словно распух от напряжения и боли, а из глаз текли горячие слезы. — Шесть дюймов, Дэви!.. Стой! Еще рано. Еще рано… — плакал он. На последнем дюйме, отделявшем их от земли, он все таки потерял самообладание; им завладел страх, им завладела смерть, и он не мог больше ни говорить, ни кричать, ни плакать; он привалился к доске; в глазах его был страх за себя, страх перед этим последним головокружительным падением на землю, когда черная взлетная дорожка надвигается на тебя в облаке пыли. Он силился крикнуть; «Пора! Пора! Пора!» — но страх был слишком велик; в последний, смертный миг, который снова вернул его в забытье, он ощутил, как слегка приподнялся нос самолета, услышал громкий рев еще не заглохшего мотора, почувствовал, как, ударившись о землю колесами, самолет мягко подскочил в воздух, и настало томительное ожидание. Но вот хвост и колеса коснулись земли — это был последний дюйм. Ветер закружил самолет, он забуксовал и описал на земле круг, а потом замер, и наступила тишина. Ах, какая тишина и какой покой! Он слышал их, чувствовал всем своим существом; он вдруг понял, что выживет, — он так боялся умереть и совсем не хотел сдаваться. В жизни не раз наступают решающие минуты и остаются решающие дюймы, а в истерзанном теле летчика нашлись решающие все дело кости и кровеносные сосуды, о которых люди и не подозревали. Когда кажется, что все уже кончено, они берут свое. Египетские врачи с удивлением обнаружили, что у Бена их неисчерпаемый запас, а способность восстанавливать разорванные ткани, казалось, была дана летчику самой природой. Все это потребовало времени, но что значило время для жизни, висевшей на волоске?.. Бен все равно ничего не сознавал, кроме приливов и отливов боли и редких просветов сознания. — Все дело в адреналине, — раскатисто хохотал кудрявый врач египтянин, — а вы его вырабатываете, как атомную энергию! Казалось, все было хорошо, но Бен все таки потерял левую руку. («Странно, — думал он, — я бы мог поклясться, что больше досталось правой руке».) Пришлось справиться и с параличом, который курчавый исцелитель упорно называл «небольшим нервным шоком». Потрясение извратило Бена в неподвижный и очень хрупкий обломок — поправка не могла идти быстро. Но все таки дело шло на лад. Все, кроме левой руки Бена, которая отправилась в мусоросжигалку, но и это было бы ничего, если бы вслед за ней не отправилась туда же и его профессия летчика. Однако, помимо всего, был еще мальчик. — Он жив и здоров, — сказал врач. — Не получил даже шока. — Кудрявый египтянин отпускал веселые шутки на прекрасном английском языке. — Он куда подвижней вас. Значит, и с парнишкой все в порядке. Даже самолет уцелел. Все обстояло как нельзя лучше, но решала дело встреча с мальчиком: тут либо все начнется, либо снова кончится. И, может быть, навсегда. Когда привели Дэви, Бен увидел, что это был тот же самый ребенок, с тем же самым лицом, которое он так недавно впервые разглядел. Но дело было совсем не в том, что разглядел Бен: важно было узнать, сумел ли мальчик что нибудь увидеть в своем отце. — Ну, как, Дэви? — робко сказал он сыну. — Здорово было, а? Дэви кивнул. Бен знал: мальчуган вовсе не думает, что было здорово, но придет время, и он поймет. Когда нибудь мальчик поймет, как было здорово. К этому стоило приложить руки. — Расклеился твой старик, правда? — спросил он. Дэви кивнул. Лицо его было по прежнему серьезно. Бен улыбнулся. Да что уж греха таить, старик и в самом деле расклеился. Им обоим нужно время. Ему, Бену, теперь понадобится вся жизнь, вся жизнь, которую подарил ему мальчик. Но, глядя в эти темные глаза, на слегка выдающиеся вперед зубы, на это лицо, столь необычное для американца, Бен решил, что игра стоит свеч. Этому стоит отдать время. Он уж доберется до самого сердца мальчишки! Рано или поздно, но он до него доберется. Последний дюйм, который разделяет всех и вся, нелегко преодолеть, если не быть мастером своего дела. Но быть мастером своего дела — обязанность летчика, а ведь Бен был когда то совсем неплохим летчиком. Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах More sharing options...
Гость Ahmetova Опубликовано 3 Сентября 2009 Жалоба Share Опубликовано 3 Сентября 2009 Фильму не видела. А рассказ хорош. Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах More sharing options...
Гость Ahmetova Опубликовано 9 Сентября 2009 Жалоба Share Опубликовано 9 Сентября 2009 Олжас Сулейменов О своей первой мальчишеской страсти Нет, мне не было даже двенадцати лет. Детство, лето, далёкий тыл. Домик, Грохот и скрип пароконных телег, Зной, сады, погружённые в пыль. И весёлая женщина в нашем дворе. Квартиранткою звал её дед, Мои щёки с утра начинали гореть, Нет, мне было тринадцать лет. Я смеялся, когда улыбалась она, Я болтал, когда не было слов, И когда у ручья умывалась она, Я мальчишек гонял из кустов. Всё давно, Но сейчас вспоминается мне - Ночь, саманный, без ставень, дом. Я стоял, прислонившись к белёной стене, Под весёлым её окном. Он вернулся с войны - Это я понимал, Но она обнималась с ним. Он, проклятый, её на руках поднимал, И она целовалась с ним. Я не знал, почему мои руки дрожат. За окном тишина, Темно. Лёгкий шёпот, Э-э, как тут себя удержать. Я ударил камнем в окно. Кто-то выбежал: - Ты? Я смотрел ей в глаза. Как во сне мне хотелось кричать. И тогда я, мальчишка, впервые сказал: - А-а, пошла-ка ты, так твою мать!.. И она оттолкнула того: - Уйди. Это деда Назара внук... И прижала к распахнутой тёплой груди: - Ах, мой маленький, добрый друг... Детство, детство забыто. Да, время летит. Но мне трудно бывает с тобой, Когда мальчик соседский на нас поглядит С непрощающей детской тоской. Он стоит, прислонившись к белёной стене, Черноглазый, угрюмый, злой. Свою первую нежность отдаст он тебе, Своё детство, сады, Зной... Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах More sharing options...
Гость Ahmetova Опубликовано 9 Сентября 2009 Жалоба Share Опубликовано 9 Сентября 2009 Он же *** Мне интересно угадывать В детях линии взрослых. Этот мальчишка будет Рослым, горячим мужчиной. Любит, наверное, малый Мясо в приправах острых. И переходит дорогу, Не уступая машинам. Девочка эта будет Женщиной несчастливой. Слишком блестят под прядью Спелые черносливы. Ай, не гляди, девчушка, В бритые наши лица: Твой пятилетний парень, Не понимая, злится. Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах More sharing options...
Гость Ahmetova Опубликовано 9 Сентября 2009 Жалоба Share Опубликовано 9 Сентября 2009 О. Сулейменов. О Гагарине Земля, поклонись человеку (Олжас Сулейменов) Я люблю тебя, жизнь. За весну, И за страх, И за ярость. Я люблю тебя, жизнь, И за крупное, И за малость, За свободу движений, За скованность И за риск. Я люблю тебя, жизнь, За солёность каспийских брызг. Человек состоит из белков И какой-то души, И белки нас подводят, И души порою подводят, Мы бываем тогда по-серьёзному Хороши, Когда мы остаёмся На целой планете – Двое. Я люблю тебя, жизнь, За верность и сладость разлук, Я люблю тебя, жизнь, За женственность Валиных рук, Я люблю тебя, жизнь, За грубую ласку ребят. Я рискую тобой От имени наших солдат.(…) Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах More sharing options...
Гость Ahmetova Опубликовано 9 Сентября 2009 Жалоба Share Опубликовано 9 Сентября 2009 И ещё О чем этот поселок?О любви. О вечной жизни под просторным небом. Неспешная закатность, позови меня в раздумья те, где еще не был. Весенний грач? Или осенний гусь? Мое крыло полмира отмахало, и в реку Лимпопо перо макало, и в пряный ветер из цейлонских кущ. О чем это дорога? Если прав, будь с гордым горд: он не отец пророка, будь с робким робок: он тебе не раб. Я так и поступал, клянусь, дорога. Не всем, кто ждал, помог, ведь я не бог. Что в силах одинокого поэта? На все вопросы не нашел ответа, но людям я не лгал, хотя и мог... Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах More sharing options...
B-52 Опубликовано 9 Сентября 2009 Жалоба Share Опубликовано 9 Сентября 2009 Неприкасаемые В омуты, в броды, В посветы, в грозы, В петлю из солнца, Вскачь, в черноту; В чахлые счёты Веры и рвоты, В дым сигареты, Словно в свечу. Хочет хоть кто-то Укрыть меня пледом? Или на ночь, Иль навсегда? Может хоть кто-то Смирить меня с небом? Может быть, нет, А может быть, да Думы, как трели Думы-перины И тамбурины судьбы, Как тамбура. И параллели комьями глины Слепою кобылою К свету костра. Славные бесы, Чумазые боги, Слёзы-занозы кровью с лица. Снова колёса, снова дороги, Только луна, как шоссе, без конца! Хочет хоть кто-то Укрыть меня пледом? Или на ночь, Иль навсегда. Может хоть кто-то Смирить меня с небом? Может быть, нет, А может быть, да. Может хоть кто-то Сравнить меня с небом? Может быть, нет, А может быть, да. Может быть, нет, А может быть да. Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах More sharing options...
Искатель Истины Опубликовано 16 Сентября 2009 Жалоба Share Опубликовано 16 Сентября 2009 Последние два рассказика тоже зацепили. Не сетевое творчество, но навеяно духом вышеуказанных вещей. Может и над отдельной темой есть смысл подумать. Все книги не перечитаешь, а вот отдельные отрывки выкладывать - то что зацепило: о смерти, ну или очень грустное, чтобы аж мурашки по коже... Меня в свое время не плохо зацепило. Из-за навеянного решил перечитать отрывок: Шелест платья заставил его обернуться. Госпожа Форестье протягивала ему руки: - Как хорошо вы сделали, что приехали! Как это хорошо! Неожиданно для Дюруа она обняла его. Затем они посмотрели друг на друга. Она немного осунулась, побледнела, но все так же молодо выглядела, - пожалуй, она даже похорошела, стала изящнее. - Понимаете, он в ужасном состоянии, - шепотом заговорила она, - он знает, что дни его сочтены, и мучает меня невыносимо. Я ему сказала, что вы приехали. А где же ваш чемодан? - Я оставил его на вокзале, - ответил Дюруа, я не знал, в какой гос- тинице вы мне посоветуете остановиться, чтобы быть поближе к вам. - Оставайтесь здесь, у нас, - после некоторого колебания сказала она. - Кстати, комната вам уже приготовлена. Он может умереть с минуты на ми- нуту, и если это случится ночью, то я буду совсем одна. Я пошлю за ваши- ми вещами. Он поклонился. - Как вам будет угодно. - А теперь пойдемте наверх, - сказала она. Он последовал за ней Поднявшись на второй этаж, она отворила дверь, и Дюруа увидел перед собой закутанный в одеяла полутруп: мертвенно-бледный при багровом свете вечерней зари, Форестье сидел у окна в кресле и смот- рел на него Дюруа мог только догадаться, что это его друг, - до того он изменился. В комнате стоял запах человеческого пота, лекарств, эфира, смолы - удушливый, непередаваемый запах, пропитывающий помещение, где дышит ча- хоточный. Форестье медленно, с трудом поднял руку. - А, это ты! - сказал он. - Приехал посмотреть, как я умираю? Спаси- бо. - Посмотреть, как ты умираешь? - с принужденным смехом переспросил Дюруа, - а Не такое это веселое зрелище, чтобы ради него стоило ехать в Канн. Просто мне захотелось немного отдохнуть и заодно навестить тебя. - Садись, - прошептал Форестье и, опустив голову, мрачно задумался. Дыхание у больного было частое, прерывистое; порой он словно хотел напомнить окружающим, как он страдает, и тогда оно вырывалось у него из груди вместе со стоном. Заметив, что он не собирается продолжать беседу, г-жа Форестье обло- котилась на подоконник и кивком головы указала на горизонт: - Посмотрите, какая красота! Прямо перед "ими облепленный виллами склон горы спускался к городу, что разлегся подковой на берегу; справа, над молом, возвышалась старая часть города, увенчанная древнею башней, а слева он упирался в мыс Круа- зет, как раз напротив Леринских островов. Островки эти двумя зелеными пятнами выделялись среди синейсиней воды. Можно было подумать, что это громадные плывущие листья, - такими плоскими казались они сверху. А там, далеко-далеко, по ту сторону залива, над молом и башней, зас- лоняя горизонт, причудливой изумительной линией вырисовывалась на пылаю- щем небе длинная голубоватая цепь горных вершин, остроконечных, изогну- тых, круглых, заканчивавшаяся высокой пирамидальной скалой, подножье ко- торой омывали волны открытого моря. - Это Эстерель, - пояснила г-жа Форестье. Небо за темными высями гор было нестерпимого для глаз золотисто-кро- вавого цвета. Дюруа невольно проникся величественностью заката. - О да! Это потрясающе! - не найдя более образного выражения, чтобы передать свой восторг, прошептал он. Форестье вскинул глаза на жену и сказал: - Я хочу подышать воздухом. - Смотри, ведь уж поздно, солнце садится, - возразила она, - еще простудишься, а ты сам должен знать, что это тебе совсем не полезно. Форестье, видимо, хотел стукнуть кулаком, но вместо этого слабо и не- терпеливо шевельнул правой рукой, и черты его лица исказила злобная гри- маса, гримаса умирающего, от чего еще резче обозначились его иссохшие губы, впалые щеки и торчащие скулы. - Говорят тебе, я задыхаюсь, - прохрипел он, - какое тебе дело, умру я днем раньше или днем позже, - все равно мне крышка... Госпожа Форестье настежь распахнула окно. Все трое восприняли дуновение ветра как ласку. Это был тихий, теплый, нежащий весенний ветер, уже напоенный пьянящим благоуханием цветов и де- ревьев, росших по склону горы. В нем можно было различить сильный запах пихты и терпкий аромат эвкалиптов. Форестье вдыхал его с лихорадочной торопливостью. Но вдруг он впился ногтями в ручки кресла, и в тот же миг послышался его свистящий, яростный шепот: - Закрой окно. Мне только хуже от этого. Я предпочел бы издохнуть в подвале. Госпожа Форестье медленно закрыла окно и, прижавшись лбом к стеклу, стала смотреть вдаль. Дюруа чувствовал себя неловко; ему хотелось поговорить с больным, ободрить его. Но он не мог придумать ничего утешительного. - Так ты здесь не поправляешься? - пробормотал он. Форестье нервно и сокрушенно пожал плечами. - Как видишь, - сказал он и снова понурил голову. - Дьявольщина! А насколько же здесь лучше, чем в Париже! Там еще зима вовсю. Снег, дождь, град, в три часа уже совсем темно, приходится зажи- гать лампу. - Что нового в редакции? - спросил Форестье. - Ничего. На время твоей болезни пригласили из "Вольтера" этого коро- тышку Лакрена. Но он еще зелен. Пора тебе возвращаться! - Мне? - пробормотал больной. - Я уже теперь буду писать статьи под землей, на глубине шести футов. Навязчивая идея возвращалась к нему с частотою ударов колокола, по всякому поводу проскальзывала в каждом его замечании, в каждой фразе. Воцарилось молчание, тягостное и глубокое. Закатный пожар постепенно стихал, и горы на фоне темневшего, хотя все еще алого неба становились черными. Тень, сохранявшая отблеск догорающего пламени, предвестницей ночи проникнув в комнату, окрасила ее стены, углы, обои и мебель в сме- шанные чернильно-пурпурные тона. Зеркало над камином, отражавшее даль, казалось кровавым пятном. Госпожа Форестье, припав лицом к окну, продолжала стоять неподвижно. Форестье вдруг заговорил прерывающимся, сдавленным, надрывающим душу голосом: - Сколько мне еще суждено увидеть закатов?.. Восемь... десять... пят- надцать, двадцать, может быть, тридцать, - не больше... У вас еще есть время... А для меня все кончено... И все будет идти своим чередом... после моей смерти, - так же, как и при мне... - На что бы я ни взглянул, - немного помолчав, продолжал Форестье, - все напоминает мне о том, что спустя несколько дней я ничего больше не увижу... Как это ужасно... не видеть ничего... ничего из того, что суще- ствует... самых простых вещей... стаканов... тарелок... кроватей, на ко- торых так хорошо отдыхать... экипажей. Как приятны эти вечерние прогулки в экипаже... Я так любил все это! Пальцы его быстро и нервно бегали по ручкам кресла, как если бы он играл на рояле. Каждая пауза, которую он делал, производила еще более тяжелое впечатление, чем его слова, и чувствовалось, что в это время он думает о чем-то очень страшном. И тут Дюруа вспомнил то, что ему не так давно говорил Норбер де Ва- рен: "Теперь я вижу смерть так близко, что часто мне хочется протянуть руку и оттолкнуть ее... Я нахожу ее всюду. Букашки, раздавленные посреди дороги, сухие листья, седой волос в бороде друга - все ранит мне сердце и кричит: "Вот она!" Тогда он этого не мог понять; теперь, при взгляде на Форестье, понял. И еще не испытанная им безумная тоска охватила его: ему вдруг почуди- лось, будто совсем близко от него, на расстоянии вытянутой руки, в крес- ле, где задыхался больной, притаилась чудовищно уродливая смерть. Ему захотелось встать, уйти отсюда, бежать, как можно скорей вернуться в Па- риж! О, если б он знал, он ни за что не поехал бы в Канн! Ночной мрак, словно погребальный покров, раньше времени накинутый на умирающего, мало-помалу окутал всю комнату. Можно было различить лишь окно и в его светлом четырехугольнике неподвижный силуэт молодой женщи- ны. - Что же, дождусь я сегодня лампы? - с раздражением спросил Форестье. - Это называется уход за больным! Темный силуэт, вырисовывавшийся на фоне окна, исчез, и вслед за тем в гулкой тишине дома резко прозвучал звонок. Немного погодя вошел слуга и поставил на камин лампу. - Хочешь лечь или сойдешь вниз обедать? - обратилась к мужу г-жа Фо- рестье. - Сойду вниз, - прошептал он. В ожидании обеда все трое еще около часа сидели неподвижно, порою об- мениваясь пошлыми, ненужными словами, как будто слишком долгое молчание таило в себе опасность, неведомую опасность, как будто им во что бы то ни стало надо было не дать застыть немоте этой комнаты, - комнаты, где поселилась смерть. Наконец обед начался. Дюруа он показался долгим, бесконечно долгим. Все ели молча, бесшумно, затем принимались лепить хлебные шарики. Слуга в мягких туфлях - стук каблуков раздражал Шарля - неслышно входил, ухо- дил, подавал кушанья. Тишину нарушало лишь мерное качанье маятника с его механическим, резким "тик-так". После обеда Дюруа сослался на усталость и ушел к себе в комнату. Об- локотясь на подоконник, он смотрел на полную луну: точно гигантский лам- повый шар, стояла она в небе и, заливая своим безжизненным матовым све- том белые стены вилл, осыпала море блестящей чешуей, тонкой и зыбкой. Дюруа пытался найти удобный предлог для отъезда, - вроде того, что он получил телеграмму, что его вызывает Вальтер, - придумывал всевозможные уловки. Но на другое утро все эти планы бегства показались ему почти невыпол- нимыми. Г-жу Форестье все равно не проведешь, только из-за собственной трусости лишишься награды за свою преданность. "Разумеется, это невесе- ло, - говорил он себе, - ну, ничего, в жизни бывают неприятные моменты. К тому же это, пожалуй, не затянется". Был один из тех южных дней, когда в воздухе разлита такая голубизна, что сердце невольно замирает от счастья. Решив, что он успеет еще наси- деться у Форестье, Дюруа спустился к морю. Когда он пришел завтракать, слуга сообщил ему: - Господин Дюруа! Господин Форестье уже про вас спрашивал. Не угодно ли вам, господин Дюруа, пройти к господину Форестье? Он поднялся наверх. Форестье, казалось, дремал в кресле. Его жена ле- жала на диване и читала книгу. Больной поднял голову. - Ну как ты себя чувствуешь? - спросил Жорж. - Сегодня ты как будто молодцом. - Да, мне лучше, - прошептал Форестье, - я чувствую себя крепче. По- завтракай на скорую руку с Мадленой, - мы хотим прокатиться. - Видите? Сегодня ему уже кажется, что он здоров, - оставшись вдвоем с Дюруа, заговорила г-жа Форестье. - С самого утра он строит планы. Сей- час мы отправимся к заливу Жуан покупать фаянс для нашей парижской квар- тиры. Он хочет ехать во что бы то ни стало, а я ужасно боюсь, как бы че- го не случилось. Он не вынесет дорожной тряски. Когда подали ландо, Форестье, поддерживаемый лакеем, медленно спус- тился по лестнице. Увидев экипаж, он сейчас же потребовал опустить верх. Жена воспротивилась: - Ты простудишься. Это безумие. Но он стоял на своем: - Нет, мне гораздо лучше. Я себя знаю. Миновав тенистые аллеи, которые тянутся между садами и придают Канну сходство с английским парком, экипаж выехал на дорогу в Антиб, идущую берегом моря. Форестье называл местные достопримечательности. Показал виллу графа Парижского, потом другие. Он был весел, но это была наигранная, ис- кусственная, хилая веселость обреченного. Не имея сил протянуть руку, он, когда указывал на что-нибудь, поднимал палец. - Гляди, вот остров святой Маргариты и тот замок, откуда бежал Базен. Да, пришлось нам тогда из-за этого повозиться! Затем он предался воспоминаниям о своей службе в полку, называл имена офицеров, рассказывал связанные с ними эпизоды. Но вот с крутого поворота неожиданно открылся широкий вид: и залив Жуан, и белая деревушка на том берегу, и мыс Антиб впереди - все было теперь как на ладони. - Вот эскадра! Сейчас ты увидишь эскадру! - подетски радуясь, шептал Форестье. В самом деле, посреди широкой бухты можно было различить до шести больших кораблей, которые напоминали поросшие кустарником утесы. Причуд- ливые, бесформенные, огромные, снабженные выступами, башнями, водореза- ми, они так глубоко сидели в воде, точно собирались пустить корни. Было непонятно, как все это могло передвигаться, меняться местами, - до того тяжелыми казались эти словно приросшие ко дну суда. Плавучая ба- тарея, высокая и круглая, как обсерватория, напоминала маяк, стоящий на подводной скале. Мимо них, весело развернув свои белые паруса, прошло в открытое море большое трехмачтовое судно. Рядом с этими военными чудовищами, отврати- тельными железными чудовищами, грузно сидевшими на воде, оно радовало глаз своим изяществом и грацией. Форестье пытался вспомнить названия судов: - "Кольбер", "Сюфрен", "Адмирал Дюперре", "Грозный", "Беспощадный"... Нет, я ошибся, "Беспощадный" - вон тот. Экипаж подъехал к обширному павильону под вывеской "Фаянсовые худо- жественные изделия бухты Жуан" и, обогнув лужайку, остановился у входа. Форестье хотел купить две вазы для своего парижского кабинета. Выйти из ландо он не мог, и ему стали, один за другим, приносить образцы. Он долго выбирал, советовался с женой и с Дюруа. - Ты знаешь, это для книжного шкафа, который стоит у меня в кабинете. Я буду сидеть в кресле и смотреть на них. Я предпочел бы нечто античное, нечто греческое. Он рассматривал образцы, требовал, чтобы ему принесли другие, и снова обращался к первым. Наконец выбрал, заплатил и велел немедленно отпра- вить вазы в Париж. - Я уезжаю отсюда на днях, - твердил он. Когда они на обратном пути ехали вдоль залива, из лощины внезапно по- дул холодный ветер, и больной закашлялся. Сперва можно было подумать, что это так, легкий приступ, но кашель постепенно усиливался, не прекращаясь ни на секунду, и, наконец, перешел в икоту, в хрипение. Форестье задыхался; при каждом вздохе кашель, клокотавший у него в груди, раздирал ему горло. Ничто не могло успокоить, остановить его. Из экипажа больного пришлось на руках перенести в комнату; Дюруа держал его ноги и чувствовал, как они вздрагивали при каждом конвульсивном сжатии легких. Теплая постель не помогла Форестье, - приступ длился до полуночи. В конце концов наркотические средства прервали эти предсмертные спазмы. И больной, не смыкая глаз, до рассвета просидел в постели. Первыми его словами были: "Позовите парикмахера", - Форестье по-преж- нему брился каждое утро. Он нашел в себе силы встать для этой процедуры, но его тотчас же снова пришлось уложить в постель, и короткое, тяжелое, затрудненное дыхание больного до того испугало г-жу Форестье, что она велела разбудить Дюруа, который только что лег, и попросила его сходить за доктором. Дюруа почти тотчас же привел доктора, некоего Гаво. Доктор прописал микстуру и дал кое-какие указания. Но Жоржу, который, чтобы узнать прав- ду, пошел проводить его, он сказал следующее: - Это агония. До завтра он не доживет. Предупредите бедную даму и пошлите за священником. Мне здесь больше делать нечего. Впрочем, я всег- да к вашим услугам. Дюруа велел позвать г-жу Форестье. - Он умирает. Доктор советует послать за священником. Как вы думаете? Она долго колебалась, но, наконец, взвесив все, медленно проговорила: - Да, так будет лучше. Во многих отношениях... Я его подготовлю, ска- жу, что его желает видеть священник... Словом, что-нибудь придумаю. А вы уж, будьте добры, разыщите священника Постарайтесь найти какого-нибудь попроще, который ничего из себя не корчит. Устройте так, чтобы он огра- ничился исповедью и избавил нас от всего остального. Дюруа привел сговорчивого старичка, который сразу понял, что от него требуется. Как только он вошел к умирающему, г-жа Форестье вышла в со- седнюю комнату и села рядом с Дюруа. - Это его потрясло, - сказала она. - Когда я заговорила о священнике, лицо его приняло такое ужасное выражение, точно... точно он почувствовал на себе почувствовал на себе дыхание... вы меня понимаете... Словом, он понял, что все кончено, что остались считанные часы... Госпожа Форестье была очень бледна. - Никогда не забуду выражения его лица, - продолжала она. - В это мгновение он, конечно, видел перед собой смерть. Он видел ее... До них доносился голос священника, - он говорил довольно громко, так как был туговат на ухо: - Да нет же, нет, ваши дела совсем не так плохи. Вы больны, но отнюдь не опасно. И зашел я к вам подружески, по-соседски, - вот первое доказа- тельство. Форестье что-то ответил ему, но они не расслышали. - Нет, я не буду вас причащать, - продолжал старик. - Об этом мы по- говорим, когда вам станет лучше. Вот если вы захотите воспользоваться моим присутствием для того, чтобы, например, исповедаться, - это другое дело. Я пастырь, мне надлежит при всяком удобном случае наставлять своих овец на путь истинный. Стало тихо. Теперь, должно быть, говорил Форестье - беззвучным, пре- рывающимся голосом. Затем, уже другим тоном, тоном священнослужителя, снова заговорил старик: - Милосердие божие безгранично. Читайте "Confiteor", сын мой. Если вы забыли, я вам подскажу. Повторяйте за мной: "Confiteor Deo omnipotenti... Beatae Mariae semper virgin!..." Время от времени священник умолкал, чтобы дать возможность умирающему повторить за ним слова молитвы. - А теперь исповедуйтесь... - наконец сказал он. Охваченные необычайным волнением, измученные томительным ожиданием, г-жа Форестье и Дюруа сидели не шевелясь. Больной что-то прошептал. - У вас были сделки с совестью... - повторил священник. - Какого ро- да, сын мой? Госпожа Форестье встала. - Пойдемте ненадолго в сад, - с невозмутимым видом сказала она. - Мы не должны знать его тайны. Они вышли в сад и сели у крыльца на скамейку под цветущим розовым кустом, возле клумбы гвоздики, разливавшей в чистом воздухе сильный и сладкий аромат. - Вы еще не скоро в Париж? - после некоторого молчания спросил Дюруа. - Скоро! - ответила она. Как только все будет кончено, я уеду отсюда. - Дней через десять? - Да, самое позднее. - Так, значит, родных у него никого нет? - Никого, кроме двоюродных братьев. Его родители умерли, когда он был еще очень молод. Оба засмотрелись на бабочку, собиравшую мед с гвоздик; она порхала с цветка на цветок, трепеща крыльями, не перестававшими едва заметно дро- жать, даже когда она садилась Долго еще г-жа Форестье и Дюруа молча си- дели в саду. Наконец слуга доложил, что "священник кончил исповедовать". И они поднялись наверх. Форестье, казалось, еще похудел со вчерашнего дня. Священник держал его руку в своей. - До свиданья, сын мой, я приду завтра утром. С этими словами он удалился. Как только он вышел за дверь, умирающий, все так же тяжело дыша, сде- лал над собой усилие и протянул руки к жене. - Спаси меня... - зашептал он - Спаси меня... милая... я не хочу уми- рать... я не хочу умирать... Спасите же меня! Скажите, что я должен де- лать, позовите доктора... Я приму все, что угодно... Я не хочу... я не хочу!.. Он плакал. По его впалым щекам текли крупные слезы, а углы иссохших губ оттягивались, как у обиженного ребенка. Затем руки его упали на постель, и он начал медленно перебирать пальцами; следя за этим непрерывным однообразным движением, можно было подумать, что он собирает что то на одеяле. Жена его тоже плакала. - Да нет же, это пустяки, - лепетала она - Обыкновенный припадок, завтра тебе будет лучше, тебя утомила вчерашняя прогулка. Дыхание у Форестье было еще более частое, чем у запыхавшейся от быст- рого бега собаки, до того частое, что его невозможно было сосчитать, и до того слабое, что его почти не было слышно. Он все повторял: - Я не хочу умирать. Боже мой... Боже мой... Боже мой... что со мной будет? Я ничего больше не увижу... ничего... никогда... Боже мой! Его остановившийся от ужаса взгляд различал нечто чудовищное, нечто такое, чего не могли видеть другие. И все не прекращалось это страшное и томительное скольжение пальцев по одеялу. Внезапно по всему его телу пробежала судорога. - На кладбище... меня... Боже мой!.. - простонал он. И смолк. Теперь он лежал неподвижно, глядя вокруг себя блуждающим взором, и ловил ртом воздух. Время шло; на часах соседнего монастыря пробило двенадцать. Дюруа вы- шел в другую комнату перекусить. Вернулся он через час. Г-жа Форестье отказалась от еды. Больной не шевелился. Только его костлявые пальцы по- прежнему находились в движении и точно пытались натянуть одеяло на лицо. Госпожа Форестье сидела в кресле у его ног. Дюруа сел в другое крес- ло, рядом с ней Они молча ждали. У окна дремала сиделка, присланная врачом. Дюруа тоже начал было засыпать, но вдруг ему чтото почудилось. Он открыл глаза в ту самую минуту, когда глаза Форестье закрывались, пога- сая, точно огни. От легкой икоты голова умирающего запрокинулась, и вслед за тем две струйки крови показались в углах его рта, потом потекли на рубашку. Кончилось отвратительное блуждание пальцев по одеялу. Он пе- рестал дышать. Госпожа Форестье поняла все. http://www.newlibrary.ru/book/gi_de_mopassan/milyi_drug.html Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах More sharing options...
Дева Опубликовано 18 Сентября 2009 Жалоба Share Опубликовано 18 Сентября 2009 Извиняюсь, если уже было. Райнер Мария Рильке "Флорентийский дневник". "Тогда оказывается, что у нас у всех — одна и та же природа, и все мы стоим, взявшись за руки. А так сильно мы любим друг друга потому, что давали друг другу крылья — и каждый помогал другому войти в счастливое равновесие того доверия, что делает нас братьями". "Три поколения всегда идут друг другу на смену. Первое находит Бога, второе сооружает над Ним слишком тесные для Него своды храма, связывая Его оковами, а третье, оскудев, камень за камнем растаскивает Божий дом, чтобы кое-как построить из них жалкие хижины. А потом приходит поколение, которому снова приходится искать Бога; к нему принадлежали Данте, Боттичелли и Фра Бартоломео". "Знайте же, что искусство есть путь к свободе. Все мы рождены в цепях. Кто-то о них забывает: он отдает их посеребрить или позолотить. Мы же хотим их порвать. Нет, не каким-то там мощным движением, диким и ужасным: мы просто хотим вырасти из них. Знайте же, что мастер творит для себя — только для себя самого. То, над чем вы будете смеяться или рыдать, он должен слепить сильными руками души и вывести из себя наружу. В душе его нет места для собственного былого — поэтому он наделяет его отдельным, самобытным существованием в своих творениях. И лишь потому, что у него нет иного материала, кроме этого вашего мира, он придает ему вид ваших будней. Не трогайте же их руками — они не для вас; умейте уважать их. В нынешнем отношении толпы к мастеру есть что-то невыразимо грубое. Излияния его души, беспомощно скрывающиеся под оболочкой других вещей, толпа расценивает не иначе как своего рода вещи. У всех они под рукой; всякий может одобрять или отвергать их по своему усмотрению. Всякий хватает священную снасть, будто она — обыденный предмет, будто она — собственность, которую в любой момент можно безнаказанно разбить вдребезги: осквернители святынь! Творящий мастер подобен монашескому ордену: он изгоняет из себя все мелкое и преходящее — свои одинокие страдания, свои неопределенные желания, свои робкие мечты да те радости, что со временем блекнут. Тогда в нем становится просторно и празднично, и он творит достойное жилище для... себя самого". "В последнюю и такую дорогую для меня зиму мы как-то говорили с Тобой о том, насколько творящий отличен от прочих. Помнишь? Я нашел ответ только сейчас. В творящем человеке больше простора: он — тот, через кого идет путь в будущее. Мастер не всегда уживается с человеком. Покуда он, более свободный в движениях, более глубокий, зреет и облагораживается, покуда он живет своей сегодняшней мечтой, человек в нем хиреет и мало-помалу отмирает. Мастер — это вечность, впадающая в миг". "Но все-таки наши музеи — это что-то ужасное. Словно кто-то наугад вырвал страницы из разных книг на самых разных языках и запихнул все это под один роскошный переплет — вот что такое наши музеи". "Если б моей возлюбленной была бедная, маленькая девушка, мне пришлось бы распрощаться с нею навсегда; она любила бы былое и всегда перевязывала бы мои юные розы выцветшими лентами — теми, что я подарил ей однажды в мае. Вот потому-то молодые люди так часто бывают неблагодарны и непостоянны как раз к этим нежным и беззаветно преданным существам, все отдавшим им; такие девушки — что скрипки, умеющие петь лишь одну песню: они даже не замечают, когда эта песня приходит к концу". Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах More sharing options...
Льдинка Опубликовано 30 Сентября 2009 Жалоба Share Опубликовано 30 Сентября 2009 Молчи, скрывайся и таи И чувства, и мечты свои - Пускай в душевной глубине Встают и заходят они Безмолвно, как звезды в ночи, - Любуйся ими - и молчи. Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя? Поймет ли он, чем ты живешь? Мысль изреченная есть ложь. Взрывая, возмутишь ключи, - Питайся ими - и молчи. Лишь жить в себе самом умей - Есть целый мир в душе твоей Таинственно-волшебных дум; Их оглушит наружный шум, Дневные разгонят лучи, - Внимай их пенью - и молчи!.. Ф. Тютчев. Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах More sharing options...
Льдинка Опубликовано 30 Сентября 2009 Жалоба Share Опубликовано 30 Сентября 2009 Нас мотает от края до края, По краям расположены двери. На последней написано: "Знаю", А на первой написано: "Верю" И одной головой обладая, Никогда не войдешь в обе двери: Если веришь - то веришь не зная, Если знаешь - то знаешь не веря. И свое формируя сознанье, С каждым днем от момента рожденья, Мы бредем по дороге познанья. А с познаньем приходит сомненье. И загадка останется вечной, Не помогут ученые лбы: Если знаем - ничтожно слабы. Если верим - сильны бесконечно. Жизнь есть комедия абсурда, И мы играем маленькие роли, Нам солнце светит освещая сцену, Закрыть бы занавес, да нет его в помине. Абсурдна жизнь во всей своей причуде, Нет зрителей, сценария и мыслей, Есть только маленькие люди и костюмы, Да спрятанные вздохи о кончине. Закройте занавес, закройте ненадолго, Пусть отдохнут актеры от абсурда, Но нет. Спектакль запланирован навечно. Спектакль - жизнь. Трагедия абсурда. P.S/ Автора не знаю... Эх, взгрустнулось что-то. Может, осень действует. :cheer: Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах More sharing options...
В.К. Опубликовано 6 Октября 2009 Жалоба Share Опубликовано 6 Октября 2009 Группа была такая, - "Монгол Шуудан", сейчас кажется распалась. Замечательно поют Есенина, это не каждому дано, Великих на музыку перекладывать... Сергей Есенин. * * * Да! Теперь - решено без возврата Я покинул родные края, Уж не будут листвою крылатой Надо мною звенеть тополя. Низкий дом мой давно ссутулился, Старый пёс мой давно издох, На московских изогнутых улицах Помереть, знать, судил мне Бог. А я люблю этот город вязевый, Пусть обрюзг он и пусть одрях. Золотая дремотная Азия опочила на куполах. А когда ночью светит месяц... Когда светит чёрт знает как! Я иду, головою свесясь, Переулком в знакомый кабак; Шум и гам в этом логове жутком, Но всю ночь напролёт до зари, Я читаю стихи проституткам И с бандюгами жарю спирт. Сердце бьётся всё чаще и чаще, И уж я говорю невпопад: "Я такой же, как вы, пропащий, Мне теперь не уйти назад." Назкий дом без меня ссутулился, Старый пёс мой давно издох, На московских изогнутых улицах, Умереть, знать, судил мне Бог... Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах More sharing options...
В.К. Опубликовано 6 Октября 2009 Жалоба Share Опубликовано 6 Октября 2009 Нас мотает от края до края, По краям расположены двери. На последней написано: "Знаю", А на первой написано: "Верю" И одной головой обладая, Никогда не войдешь в обе двери: Если веришь - то веришь не зная, Если знаешь - то знаешь не веря. И свое формируя сознанье, С каждым днем от момента рожденья, Мы бредем по дороге познанья. А с познаньем приходит сомненье. И загадка останется вечной, Не помогут ученые лбы: Если знаем - ничтожно слабы. Если верим - сильны бесконечно. Жизнь есть комедия абсурда, И мы играем маленькие роли, Нам солнце светит освещая сцену, Закрыть бы занавес, да нет его в помине. Абсурдна жизнь во всей своей причуде, Нет зрителей, сценария и мыслей, Есть только маленькие люди и костюмы, Да спрятанные вздохи о кончине. Закройте занавес, закройте ненадолго, Пусть отдохнут актеры от абсурда, Но нет. Спектакль запланирован навечно. Спектакль - жизнь. Трагедия абсурда. P.S/ Автора не знаю... Эх, взгрустнулось что-то. Может, осень действует. Выделенное - Андрей Макаревич. А продолжение, - не знаю автора. Гугль молчит, видимо, где-то в ЖЖ кто-то дописал... Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах More sharing options...
Льдинка Опубликовано 7 Октября 2009 Жалоба Share Опубликовано 7 Октября 2009 Выделенное - Андрей Макаревич. А продолжение, - не знаю автора. Спасибо! Буду знать! :druzja: Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах More sharing options...
В.К. Опубликовано 7 Октября 2009 Жалоба Share Опубликовано 7 Октября 2009 Спасибо! Буду знать! Вам спасибо, что поддерживаете тему! Еще Макаревич... *** Ночью - больше усталость и меньше злость. За окном - осенняя вьюга. Гостиница - это от слова «гость», Все мы в жизни в гостях друг у друга. Можно глотку драть, не жалея сил, Утверждая, что все невзначай, но... Всех нас кто-то когда-то сюда пригласил, Мы встречаемся не случайно. И когда поверишь, что это так, То рождается ощущенье В том, что каждая встреча есть верный знак Высочайшего назначенья. Только что надежды? Рассыпались в прах. Ночь в окне туманом клубится... Я опять в каких-то незванных гостях. Спит хозяин. Пора расходиться... Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах More sharing options...
Iris Опубликовано 7 Октября 2009 Жалоба Share Опубликовано 7 Октября 2009 Е. Камбурова Господи, не охнуть, не вздохнуть... Дни летят в метельной круговерти. Жизнь - тропинка от рожденья к смерти, Смутный, скрытный, одинокий путь... Господи, не охнуть, не вздохнуть! Снег. И мы беседуем вдвоем, Как нам одолеть большую зиму, - Одолеть ее необходимо, Чтобы вновь весной услышать гром! Господи! Спасибо, что живем! Мы выходим вместе в снегопад, И четыре оттиска за нами, Отпечатанные башмаками, Неотвязно следуя, следят... Господи, как ты метели рад! Где же мои первые следы? Занесло печальную дорогу, Заметет остаток понемногу Милостью отзывчивой судьбы... Господи! Спасибо за подмогу! Господи, ни охнуть, ни вздохнуть! Дни летят в метельной круговерти. Жизнь - тропинка от рожденья к смерти, Смутный, скрытый, одинокий путь... Господи! Ни охнуть, ни вздохнуть! Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах More sharing options...
Искатель Истины Опубликовано 8 Октября 2009 Жалоба Share Опубликовано 8 Октября 2009 Еще Макаревич... Мне тоже много, что у Макаревича нравится. Вот для начала и даже с аккордами : Я хотел бы пройти сто дорог Am Я хотел бы пройти сто дорог, Dm А прошел - пятьдесят. G Я хотел переплыть пять морей, Em Переплыл лишь одно. Am Я хотел отыскать берег тот, Dm Где задумчивый сад, E А вода не пускала, Am И только тянула на дно. Я хотел посадить сто деревьев В пустынном краю. Я пришел в этот край, Только ветер унес семена. И из сотни дверей Так хотел отыскать я свою. И казалось нашел, Но за ней оказалась стена. Так хотел я постичь этот мир, Но увы - не постиг. Но не зря это горькое счастье Мне Богом дано, Жить в стане недопетых стихов, Ненаписанных книг. Чтоб из тысяч несказанных слов Вам сказать хоть одно. Когда плохое настроение я последний куплет так пою Так хотел я постичь этот мир, Но увы - не постиг. Но не Видно зря это горькое счастье Мне Богом дано, Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах More sharing options...
Катя К Опубликовано 8 Октября 2009 Жалоба Share Опубликовано 8 Октября 2009 Как мне нравится песня Макаревича "Пусть я не разгадал чудес"... Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах More sharing options...
Искатель Истины Опубликовано 8 Октября 2009 Жалоба Share Опубликовано 8 Октября 2009 Вот это еще нравится у Макаревича: Макаревич Андрей — Наверно без нас Карты вечно тасуются, И, в какой-нибудь раз В мире все образуется, Но, наверно, без нас. Так случится, так сможется, Что в назначенный час Все удачно разложится - Но, наверно, без нас. В этот день человечество Поголовно, как класс, Отболеет, отлечится - Но, наверно, без нас. Отоврут, отпозорятся, Наперед, про запас, Отвоюют, отссорятся, Но, наверно, без нас. Все грехи, до Адамова, Им простят, и тот час Все закрутится заново, Но, наверно, без нас. Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах More sharing options...
Рекомендуемые сообщения